Дело Николя Ле Флока - Жан-Франсуа Паро

Желая поскорее покончить с шумом, актеры продолжили спектакль, но партер потребовал вернуть скандалиста на сцену. Несмотря на старания актеров, шум усиливался, и караульные, явившиеся с подкреплением, принялись раздавать тумаки во все стороны и задержали нескольких зрителей; активное сопротивление публики превратило театральный зал в поле сражения.

Красный от возмущения и пыхтящий, словно кузнечные мехи, комиссар Шоре, а следом за ним и Николя, выскочили в фойе, где непризнанный автор в окружении хохочущих караульных, встав на стул, читал свою пьесу. Когда прибыла городская стража, Шоре приказал приставу препроводить сочинителя в Шарантон и поместить его к душевнобольным, пока они не соберут о нем все надлежащие сведения. Происшествие в театре подействовало на Николя словно бальзам, пролитый на раны его изъязвленной души. Гнев и ревность покинули его, и он понял, что досматривать спектакль нет никакой необходимости: ему не хочется слушать мадемуазель Рокур. Неестественные, по его мнению, интонации актрисы портили впечатление от ее очаровательной внешности и изысканной манеры игры. Ее голос, то хриплый и дребезжащий, то резкий и пронзительный, разрушал и искажал музыку стиха. Прощаясь с Шоре, он дал старику обещание при первой же возможности зайти к нему в гости, дабы вместе поужинать в его маленьком домике на улице Макиньон, рядом с полицейским отделением Конного рынка. Николя вспомнил, как лет двенадцать назад, когда он делал первые шаги на избранном им поприще, он присутствовал на устроенном Сартином торжественном открытии щегольского здания рынка. Также он припомнил, что Шоре обладал достаточным состоянием, ибо в свое время получил от отца, торговавшего лошадьми, солидное наследство.

Ночная сырость и холод пробудили в Николя прежнюю тревогу, и он с ужасом осознал, что в нем вновь подняли голову страхи, гнетущие его со времен юности. Его воображение, вырвавшись из-под контроля разума, устремилось без руля и ветрил, воскрешая в памяти жуткие картины пороков, когда-либо встававших у него на пути. Одержимость прошлым терзала его до тех пор, пока он вновь не исследовал каждый уголок своей памяти, не вспомнил все, что стремился забыть. Когда нарушалось равновесие в окружающем его мире, когда противоречия обступали его со всех сторон, у него возникала непреодолимая потребность погрузиться в пучину былых несчастий, и как он ни сопротивлялся этому желанию бороться, из этой борьбы он никогда не выходил победителем. Почему воображение его не шло торным путем, на котором драма превращается в простой всплеск эмоций, а быстротечные мгновения счастья легко достаются и столь же легко проходят? Господин де Ноблекур, чью исключительную честность он никогда не подвергал сомнению, считал, что мудрость приходит с возрастом, когда стихает пламя страстей, и пообещал ему, что с годами он исцелится.

Николя принялся подробно анализировать сегодняшнюю неприятность. Неужели каждый женский каприз для него непременно должен превращаться в трагедию? Тем более каприз одинокой дамы? Конечно, у этой дамы есть любовник, но его занятия большую часть времени удерживают его вдали от нее. Поэтому она, кокетливая, как все женщины, и неравнодушная к восторгам праздных молодых людей, решила возбудить в нем ревность, ибо только ревность могла стать мерилом его чувства к ней. А он, ее господин и повелитель, начинал бушевать при первом же брошенном ему вызове, а любое разногласие, призванное лишь вдохнуть новые силы в их союз, воспринимал как трагедию. И он решил сделать Жюли сюрприз: вернуться без предупреждения на улицу Верней. Поймав на улице Сент-Оноре фиакр, он поехал по пустому, скованному холодом городу; доехав до места, он столь щедро расплатился с кучером, что тот от изумления назвал его монсеньором.

Подойдя к двери, он поднял глаза вверх. В ярко освещенных окнах квартиры госпожи Ластерье двигались многочисленные тени. Его желание вновь увидеться с возлюбленной сразу остыло: он надеялся найти дом опустевшим, с потушенными огнями, а Жюли — печальной и безутешной. Все же он поднялся на второй этаж, отпер дверь своим ключом и вошел в квартиру, где его тотчас оглушил громкий смех и звон бокалов. Разочарование сжало ему сердце, к горлу подкатила тошнота. О, как глубоко он заблуждался, думая, что из-за него праздник завершится и гости быстро разойдутся!

Выскочил Казимир с подносом в руках. Николя отступил в темный угол. Вновь появился Казимир: он шел из кухни с бутылками в руках. Николя вспомнил о бесценной бутылке венгерского токая, приобретенной за головокружительные деньги у метрдотеля австрийского посланника. Пронырливый малый округлял себе жалованье, приторговывая вином своей родины, прибывшим в багаже его господина, и продавая Сартину интересующие его сведения. Жюли обожала токай, особенно с трюфелями, перепелами и паштетом фуа-гра, подражая в этом маршалу Субизу. Неожиданно ощутив приступ мелочной скаредности, Николя, злорадствуя, решил забрать бутылку, оставленную им вчера вечером на кухне. К счастью, участники пирушки ее пощадили, и она, спрятавшись за горами грязной посуды, по-прежнему пребывала в ожидании своей участи, окутанная, словно серым плащом, слоем пыли и паутины. Он опустил бутылку во внутренний карман плаща, дабы явиться на улицу Монмартр, куда он наконец решил отправиться, не с пустыми руками. Запахнув плащ, он повернулся к двери и нос к носу столкнулся с молодым человеком, которого он уже видел сидевшим за фортепьяно; прислонившись к дверному косяку и упираясь правой рукой в бедро, он насмешливо взирал на Николя. Черт побери, где он уже видел этот взгляд? Выбегая из кухни, Николя нечаянно задел юного наглеца, но не стал оборачиваться и выскочил на лестницу. При этом краем глаза он заметил, что его бегство видел также Казимир, изумившийся его нелепому поведению.

Николя долго блуждал по темным улицам и набережным, где ему то и дело приходилось отбиваться от жриц продажной любви; они повисали на нем и шамкающими беззубыми ртами ласково шептали непристойности. В одном из таких, накрашенных сверх всякой меры и с провалившимся носом существ он, как ему показалось, узнал старуху Эмилию. Эта Эмилия, призрак, вынырнувший из прошлого, в свое время, будучи свидетельницей, сопровождала его на Монфокон, где она имела обыкновение вырезать куски мяса из сваленных там лошадиных туш и варить из них суп, а затем торговать им вразнос. Воспоминание о старухе Эмили пробудило целый рой образов и лиц, среди которых постоянно мелькало лицо молодого человека с улицы Верней. Зайдя в прокуренный кабак возле моста Менял, он проглотил стаканчик «горлодера» и, изрядно проблуждав городу, наконец очутился на улице Монмартр перед домом Ноблекура.

Кухня являла собой картину великого беспорядка, обычно сопутствующего удачному приему. Он с горечью покачал головой: итак, целый вечер его оскорбляют, он убегает, прячется и созерцает кухни. На втором этаже звучали голоса и взрывы смеха, время от времени заглушаемые громогласными репликами Гийома Семакгюса. Дверь в библиотеку, где обычно накрывали стол, была приоткрыта; остановившись, Николя прижался пылающим лбом к деревянному косяку, и тотчас ноздри наполнились запахом лака; он стоял и слушал, что говорили его друзья.

— К такому чуду, — возглашал Семакгюс, — приступать надобно с особой деликатностью. Излишне длинный надрез попустит внутрь слишком много воздуха, и тот, смешавшись с находящимся внутри паром, рискует нарушить хрупкое равновесие и вызвать оседание всего сооружения. Предстоящая процедура напоминает операцию, сделанную мной в разгар бури в открытом океане в виду острова Бурбон[5]. Нужно было сделать трепанацию черепа и удалить часть, затронутую менингиальным воспалением…