Рискующее сердце - Эрнст Юнгер

Эрнст Юнгер откровенно отождествлял себя с лейтенантом Штурмом и даже подписывал свои статьи псевдонимом «Ганс Штурм». Первый роман, безусловно, проливает свет на позиции Юнгера-публициста, но и многие положения из его статей перекликаются с высказываниями лейтенанта Штурма или комментируют их. Так, например, странные мысли лейтенанта о боевом братстве с противником обретают отчетливость в статье «Национализм», опубликованной в 1926 году. В 20-е годы Юнгер выступает под флагом национализма, но его национализм едва ли совпадает с общепринятым. Естественнонаучные идеи поэтически и политически подтверждаются у него духовной жизнью: «Соображение, будто каждая национальная воля направлена против другой национальной воли, так же бесплодно, как бесплоден вопрос, почему деревья одного леса вынуждены бороться между собой за свет и питание. Рассудок может усмотреть в Европе, как в лесу, единство, но ни дереву, ни народу не может он отказать в своей особой необходимости». Так объясняются у Юнгера взаимоотношения бойцов, убивающих друг друга с уважением, если не с любовью. Вспоминается древний арийский миф, согласно которому, убивая достойного врага, оказываешь ему услугу, избавляя от позорной естественной смерти. (Не отсюда ли восходит легендарное высказывание наполеоновского маршала Ланна: «Если гусар не убит в тридцать лет, это не гусар, а дерьмо»?) Таким путем древний воин завоевывал и для себя самого достойную смерть от руки достойного врага. Но это миф, а Эрнст Юнгер, опираясь на миф, старается придерживаться политической реальности: «Быть националистом — значит отстаивать необходимость нации всеми средствами, о которых может зайти речь. Это значит учреждать идею нации как высшую ценность, которой должны подчиниться все остальные ценности. Это также значит быть не европейцем или гражданином мира, а верить в то, что быть немцем, французом или англичанином важнее, и это решает дело. Это значит ценить особенное выше всеобщего, над понятием ставить жизнь, а над распущенностью — органическое самоограничение. Это значит желать сочетаться с жизнью великими таинственными токами крови, а не абстрактным каркасом умственной конструкции. Только ради подлинных жизненных единств, а не ради полезного, практического или ухищренного жизнь готова на любую жертву».

Любопытно, что несколько лет спустя против подобного понятия нации выступит не кто иной, как Адольф Гитлер, фюрер национал-социалистической рабочей партии, причем все компоненты в названии его партии втайне претили Гитлеру, так как не выражали его крайнего глубинного правого радикализма. В разговоре с Германом Раушнингом, главой данцигского сената, Гитлер говорил: «Нация — это политическое орудие демократии и либерализма. Мы должны снова упразднить это ложное понятие и заменить его понятием породы, которое еще не затаскано политиками. Ключевым понятием будущего станет не „народ“ — это понятие давно ушло в прошлое, и поэтому перестраивать и уточнять нынешние границы населенных областей просто бессмысленно. На первый план выйдет скрытое за ним понятие породы».[6]Возможно, здесь кроется внутреннее принципиальное противостояние, побудившее Эрнста Юнгера отвергнуть национал-социализм вместе с гитлеризмом как массовое плебейское движение. Вместо породы у Эрнста Юнгера проступает кровь: «Кровь глубже всего того, что можно сказать и написать о ней. Ее темные и светлые колебания чаруют мелодиями, настраивающими нас на печаль или на счастье. Они притягивают нас к лицам, пейзажам и вещам или они отвращают нас от них. То нечто, то избыточное, что вовлекает нас в очертания гор, в длящиеся линии долин, в игру облаков на небе, в смех человека, в движения животных или в краски картины, чей создатель, может быть, давно уже умер, в ту весомость, которую жизнь с безошибочностью сновиденья придает всем вещам, — это определяется родом и своеобразием крови. Явление дано, но только мощь и полнота крови устанавливают его ценность, делают его значительным, символическим и глубоким».

За пятьдесят с лишним лет до статьи Эрнста Юнгера «Национализм» Константин Леонтьев пишет свою работу «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Леонтьев предвосхищает категорический отказ Эрнста Юнгера быть «европейцем» или «гражданином мира» и со всей решительностью зрелого мыслителя обосновывает этот отказ. Эрнст Юнгер вряд ли знал работы Леонтьева, но тем симптоматичнее, если помимо него он пришел к тем же выводам. При этом для Юнгера имел огромное значение «эсхатологический мир Достоевского» (так он говорит, называя романы Достоевского великими). Именно в романе Достоевского «Братья Карамазовы» главным действующим лицом является средний европеец, вызывающий столь резкое неприятие и у Леонтьева, и у Юнгера. Этот средний европеец не кто иной, как Смердяков. Пацифизм, против которого выступает Юнгер, проповедует Смердяков с гитарой: «Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат».[7]И Смердяков провозглашает это отнюдь не потому, что следует заповеди: «Не убий!». Напротив, излагая свою пацифистскую доктрину, он обдумывает убийство Федора Павловича, причем не последним мотивом для убийства остается предположение, будто Федор Павлович — его отец, что и подтвердит на суде идеолог и тайный вдохновитель смердяковщины Иван Федорович Карамазов, демонстративно заявляющий: «Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину»,[8]совсем в духе психоанализа, распространяющегося вместе с пацифизмом. Эрнст Юнгер пытается дистанцироваться от русского мира потому, что слишком многим ему обязан. Тот же Смердяков с завидной краткостью формулирует еще одну точку зрения, сопутствующую его пацифизму: «Стихи вздор-с».[9]А Эрнст Юнгер в «Рискующем сердце» пишет: «…я могу об этом судить, поскольку, быть может, сам приобрел скромные заслуги в подготовке ближайшей войны, входя в комиссию по разработке нового устава. Между прочим, едва ли стоит выигрывать эту войну, если мы, позволю себе такое литературное сравнение, не научимся отдавать всего Стендаля за единственное стихотворение Гёльдерлина, за единственный „Гимн к ночи“, за единственный фрагмент из каббалистической прозы Гамана».

Любовь к Стендалю — тем бо́льшая жертва, приносимая Эрнстом Юнгером на алтарь немецкого национализма, что этому предшествуют неоднократные признания в непоправимом восхищении: «Должен признать, что этот огонь, так меня восхищавший, ценимый мною и теперь, сильно подернут льдом, и французский романтизм вообще относится к немецкому, как бокал шампанского — к влаге лесного ручья». Необычайно тонкое замечание, действительно способствующее проникновению в «Гимны к ночи» Новалиса, но еще ранее Эрнст Юнгер выскажется о Стендале так: «Больше, чем авантюрист Бальзака, лукавый южанин, проникающий в город, чтобы завоевать его, привлекает меня герой Стендаля, кому викинги вместе со знатью крестовых походов завещали свой дикий пламень и о ком этот удивительный человек в свои лучшие мгновения повествует голосом, колеблющимся между смехом и плачем». Но среди писателей, смакуемых молодыми офицерами в блиндажах и окопах, назван как раз Бальзак, а боевая программа Юнгера провозглашает главенство поэтического: «Никакой строй не нужен, если в нем не осуществляется великая греза», что подтверждается стихами «одного из глубочайших мечтателей» Новалиса: