С паном Беганеком по Эфиопии - Мариан Брандыс

class="p1">После их словесного поединка все замолчали. Только пан Беганек с видом победителя мурлыкал что-то себе под нос.

Через несколько минут Великий первооткрыватель вернулся к прерванному разговору:

— А знаете ли вы, друзья, почему эфиопские авиалинии называются не «Абиссинией Эрлайнз», а «Эфиопией Эрлайнз»?

Я посмотрел на пана Беганека с ужасом. «Ничего себе, — подумал я, — в Судане у меня был один всеведущий ментор — Павел, а теперь их станет два. Пан Беганек, как видно, извлек все эфиопские премудрости из закупленных в Каире книг. Плохи мои дела, однако!»

Павел сделал вид, будто не расслышал вопроса. Но наш начитанный спутник не нуждался в поощрении. Он и не ждал ничьих ответов, а говорил сам без умолку:

— Сейчас я вам все объясню, друзья мои. Страна, в которую мы летим, имеет два названия: Абиссиния и Эфиопия. Первое — более древнее, оно произошло от названия южноарабского племени «хабашат». Правда, позднее злые языки стали связывать слово «Абиссиния» с арабским «хабаша», что значит «собирать разные вещи». Эфиопы не любят, когда их называют абиссинцами, и стараются не употреблять это слово. Они предпочитают именоваться эфиопами — от греческого aithiopos, что означает «загорелый, обожженный солнцем». Эфиопия — страна людей с обожженными лицами, — так никому не обидно. Впрочем, есть и другое объяснение этому названию, связанное с легендой. Говорят, что слово «эфиоп» произошло от имени основателя их государства Эфиописа, правнука Ноя — ну, того самого, который во время потопа построил ковчег…

— И об этом вы прочитали в своих ученых книгах? — мрачно спросил Павел.

— Конечно. В настоящее время ее официальное название — Эфиопия. Я считаю, что и мы в наших беседах должны употреблять только это слово. Я в этом совершенно убежден.

— Вы преувеличиваете, пан Беганек, — сказал я примирительно, заметив опасный блеск в глазах Павла. — Вовсе не обязательно отказываться от привычного в польском языке слова «Абиссиния». В конце концов, Италию мы тоже иногда по привычке называем Влохы, и это не служит ни поводом к войне, ни причиной дипломатических осложнений.

— Не надейтесь, что я откажусь от слова Абиссиния! — рявкнул Павел, испепеляя взглядом бедного референта. — Эфиопис — правнук Ноя… Ничего себе!

Пан Беганек гордо выпятил грудь.

— Пан директор, — сказал он, — я скромный человек, но не позволю разговаривать со мной в таком тоне!..

Страсти разгорелись настолько, что пришлось прервать лекцию на тему об Эфиопии, или Абиссинии. Безопаснее было заняться суданской пустыней, над которой мы как раз пролетали.

Через несколько часов самолет приземлился на хартумском аэродроме. Стоянка должна была продолжаться сорок минут. Все еще раздраженный, Павел отказался выйти из самолета, а мы с референтом решили освежить свои суданские воспоминания.

Едва мы очутились на аэродроме, как на нас обрушился сухой суданский зной, а в ушах зазвенело от тишины тропического полдня. Мы восприняли это как встречу со старым другом. Хорошо возвращаться в места, с которыми связано так много приятного. Нам все было знакомо на хартумском аэродроме. Мы даже узнали некоторых носильщиков. Около таможенного барьера стоял тот же любезный молодой служащий, с которым я, впервые приехав в Судан, беседовал об охоте.

Я искоса взглянул на референта. Пан Беганек дышал тяжело, пот лил с него ручьями, но он был так же радостно взволнован, как и я.

— Пан Беганек, — сказал я, — давайте на минутку выскочим в город или хоть голову высунем на улицу. Вдруг нам повезет, и мы встретим кого-нибудь из знакомых!

— Обязательно повезет, — прошептал Укротитель леопардов и лукаво подмигнул: он, дескать, знает, кого бы я хотел встретить!

Любезный таможенник не чинил бюрократических препятствий. Как только мы объяснили ему, в чем дело, он без слова поднял деревянный барьерчик и пропустил нас на другую сторону. Мы помчались к выходу.

Нам повезло! Предчувствие не обмануло меня!

Перед аэровокзалом стояло большое такси с древним клаксоном. В его тени отдыхал симпатичный круглолицый водитель в тюрбане и белой джибе[6].

— Идрис! — закричали мы в один голос. — Здравствуй, Идрис!

Суданец широко заулыбался, поднял обе руки и потряс ими в знак приветствия. Было видно, что и он рад нашей нежданной встрече.

— Салам алейкум, господа! Хорошо, что вы снова приехали в Судан! А где ваш багаж?

— У нас нет багажа, Идрис. Мы выбежали на минутку, чтобы поздороваться с тобой. Мы летим дальше, в Абиссинию.

— В Эфиопию, — поправил пан Беганек.

— В Эфиопию? — Идрис громко прищелкнул языком от удивления. — Эфиопия — прекрасная страна. Много воды, большие горы, большой лес. Не то что в Судане.

Он достал из-под джибы горсть сушеных фиников:

— Хорошие финики, сладкие. Ешьте, господа.

И все было, как раньше. Я сразу запихнул финики в рот, а пан Беганек, который ни за что не прикоснулся бы к немытым фруктам, тщательно завернул их в платочек и с извиняющейся улыбкой сунул в карман.

Потом Идрис спросил:

— Помнишь того старого бербера около гробницы Пророка?

— Конечно, помню. Как его астма?

— Он тебя часто вспоминает. Говорит, что ты дал ему хорошее польское лекарство. Он после него меньше кашлял. Он очень жалеет, — что у нас нет такого лекарства.

Я робко улыбнулся. У меня осталось всего два флакона «проастмина». Пан Беганек толкнул меня локтем:

— Вы слышали, что говорит Идрис? Тому старику нужно ваше лекарство. Не будьте жадиной, дайте ему один флакон.

Браня в душе широкую натуру референта, я достал из кармана флакон спасительного лекарства и вручил его Идрису для хранителя гробницы. Чувства мои в этот момент были противоречивы. С одной стороны, я был зол на пана Беганека за то, что он вмешивается не в свои дела и благодетельствует за чужой счет, а с другой — мне было очень приятно, что у меня в Судане есть друзья, помнящие обо мне, и что я помогаю человеку, так близко связанному с Махди[7] Сенкевича.

Еще немного поболтав с Идрисом, мы простились с ним, как с близким человеком, и вернулись к самолету.

Дальнейшее путешествие протекало спокойно, без словесных перепалок. Павел — все еще сердитый — отгородился от нас стеной молчания и делал вид, что спит, а может быть, и вправду спал. Мы же с паном Беганеком, предоставленные самим себе, разговорились об итало-эфиопской войне 1935 года.

Молодым читателям этой книги может показаться странным, даже смешным, что два поляка, направляющихся в незнакомую страну, вспоминают о военных событиях более чем двадцатилетней давности. Но сейчас, по пути в Эфиопию, мы не могли не говорить об итало-эфиопской войне, потому что именно эта война впервые пробудила во мне горячую симпатию к