Неночь - Джей Кристофф

Как же тут шумно!

Среди сенаторов стоял красивый темноволосый мужчина с пронзительными черными глазами. Его роскошная мантия была окрашена в темно-лиловый цвет – одеяние консула. И девочка знала – о, она так мало знала, но, по крайней мере, она знала, что это человек, занимающий высокое положение. Выше священников, солдат или толпы, требующей танца, хотя не было никакой музыки. Она полагала, что если он прикажет, народ отпустит ее отца. Если он прикажет, Хребет расколется, а Ребра разотрутся в пыль, и сам Аа, Бог Света, закроет все три своих глаза и окунет этот ужасный парад в блаженную тьму.

Консул выступил вперед. Толпа внизу затихла. И когда красивый мужчина заговорил, девочка сжала руку матери с такой надеждой, которая присуща только детям.

– Здесь, в городе Годсгрейв, в свете Всевидящего Аа и по единогласному решению итрейского Сената, я, консул Юлий Скаева, провозглашаю обвиняемых виновными в организации восстания против нашей великой республики. Граждан, предавших Итрею, ждет лишь один приговор. Лишь одно наказание для тех, кто хочет, чтобы наша великая нация вновь изнывала под игом царей…

Она задержала дыхание.

Сердце затрепетало.

– …смерть.

Рев. Он нахлынул на девочку как ливень. Она перевела взгляд своих круглых глазенок с красивого консула на преподобного разбойника, а затем на маму – мамочка, любимая, пусть они прекратят! – но мама смотрела только на мужчину внизу. Лишь подрагивающая нижняя губа выдавала ее боль. И тогда девочка не выдержала – внутри нее с рокотом нарастал крик и наконец сорвался с губ:

– Нет! Нет! Нет!

И тени по всему Форуму вздрогнули от ее ярости. Чернота под ногами каждого мужчины, каждой служанки и каждого ребенка; темнота, отбрысываемая светом скрытых солнц, какой бы прозрачной и слабой она ни была, – не сомневайтесь, о дорогие друзья. Эти тени затрепетали.

Но никто не заметил. Всем было плевать[4].

Донна Корвере, не отводя взгляда от мужа, взяла дочь за плечи и прижала к себе. Одна рука на груди. Другая на шее. Она держала ее так крепко, что девочка не могла пошевелиться. Не могла повернуться. Не могла дышать.

Вы наверняка представляете себе эту картину: мать, прижимающая лицо дочери к своей юбке. Ощетинившаяся волчица, ограждающая своего детеныша от зрелища убийства, происходящего внизу. Вам простительны эти фантазии. Но вы ошибаетесь. Потому что донна прижимала дочь к себе спиной, заставляя смотреть вперед. Вперед, чтобы та запомнила все происходящее. Проглотила каждый кусочек этого горького блюда. Каждую крошку.

Девочка наблюдала, как палач одну за другой проверяет петли. Затем ковыляет к рычагу на краю эшафота и приподнимает капюшон, чтобы сплюнуть. Она успела увидеть его лицо – желтая кожа, седая щетина, заячья губа. Что-то внутри нее кричало: «Не смотри! Не смотри!», и она закрыла глаза. Тогда хватка матери стала крепче, ее шепот резал острее бритвы:

– Никогда не отводи взгляд, – выдохнула она. – Никогда не бойся.

Слова эхом отдавались в груди девочки. В самом глубоком, самом потаенном месте, где теплится надежда, которой дышат дети и потерю которой оплакивают взрослые, когда она чахнет и умирает, затем развеиваясь по ветру, как пепел.

Она открыла глаза.

И тут он поднял голову. Ее папа. Всего лишь мимолетный взгляд сквозь завесу дождя. В последующие неночи она часто гадала, о чем он думал в тот момент. Но не было таких слов, которые могли бы преодолеть эту шипящую завесу. Только слезы. Только плачущие небеса. Палач дернул за рычаг, и пол провалился. К своему ужасу, девочка наконец поняла. Наконец ее услышала.

Музыку.

Панихиду беснующейся толпы. Резкий, как удар хлыста, скрип натянутой веревки. Бульканье, издаваемое лишенными воздуха мужчинами, перебиваемое аплодисментами преподобного разбойника, красивого консула и прогнившего, неправильного мира. И под нарастание этой чудовищной мелодии, с пунцовым лицом и дергающимися ногами, ее отец затанцевал.

Папочка…

– Никогда не отводи взгляд, – жестоко зашептали ей на ухо. – Никогда не бойся. И никогда, никогда не забывай.

Девочка медленно кивнула.

Выдохнула остатки надежды.

И стала смотреть, как умирает ее отец.

Она стояла на палубе «Кавалера Трелен» и наблюдала, как Годсгрейв становится все меньше и меньше. Столичные мосты и соборы исчезали вдали, пока не остались одни лишь Ребра: шестнадцать костяных арок, поднимающихся на сотни футов в небо. Но минуты перетекали в часы, и даже эти титанические шпили в конце концов скрылись за горизонтом и исчезли в дымке[5].

Ее руки упирались в побелевшие от соли перила, под ногтями засыхала кровь. На ремне – стилет из могильной кости, в мешке – зубы палача. В темных глазах отражалось капризное красное солнце, отсвет его младшего голубого брата все еще подрагивал в западных небесах.

Кот из теней был все так же с нею. Распластывался темной лужицей у ее ног, пока в нем не нуждались. Там, видите ли, прохладнее. Кто-то смекалистый мог бы заметить, что тень девушки на порядок темнее остальных. Кто-то смекалистый мог бы заметить, что она достаточно черная для двоих.

К счастью, на борту «Кавалера» смекалистые почти не водились.

Девушка не была красавицей. О, в сказках, которые вы слышали об убийце, разрушившей Итрейскую республику, ее красота, несомненно, описывалась не иначе как сверхъестественная: молочно-белая кожа, стройная фигурка да губки бантиком. Она действительно обладала этими чертами, но в целом образ выходил… немного искаженным. В конце концов, «молочно-белая» – просто красивый синоним к «нездоровой». «Стройная» – поэтическое описание «истощенной».

У нее были бледная кожа и впалые щеки, из-за которых девушка выглядела голодной и болезненной. Иссиня-черные волосы, ниспадавшие до ребер, криво обрезанная челка. Губы потрескавшиеся, под глазами синяки, нос был сломан как минимум раз.

Будь ее лицо пазлом, многие спрятали бы его обратно в коробку.

Кроме того, она была низенькой. Тощей, как жердь. Задницы едва хватало на то, чтобы штанам было на чем держаться. Явно не та красавица, ради которой любовники готовы отдать жизнь, армии – выступить в поход, а герои – истребить бога или демона. Полная противоположность тому, что вам рассказывали поэты, верно? Но она не была лишена обаяния, дорогие друзья. А поэты ваши – врут, как срут.