Закон семи - Татьяна Полякова

Я уже хотела рассказать правду, но вдруг подумала, что тогдаинтересующие меня сведения могу и не получить. Если бабуля решит молчать,никакие силы небесные не заставят ее говорить. Врать все-таки не хотелось, и ялишь кивнула.

— Сиди здесь, — сказала бабушка,поднимаясь. — Я сейчас все принесу.

Весьма заинтригованная, я сидела за столом, слыша, какбабуля в своей комнате хлопает дверцей секретера и выдвигает ящики. Когда я ужесобралась идти туда, горя нетерпением, она появилась, держа в руках четырететради, которые я из-за кожаных переплетов поначалу приняла за книги.

— Вот, — сказала она, положив их на стол. —Это дневники моего деда, Белосельского Константина Ивановича.

— Почему ты раньше о них ничего не говорила? —удивилась я, взяв в руки потрепанную тетрадь с пожелтевшими листами.

Бабуля пожала плечами:

— В основном потому, что твой отец чересчур всем этимувлекся. И погиб, — добавила она.

— Бабуля, — укоризненно покачала я головой, —но ведь не из-за этих же дневников он погиб?

— Как посмотреть, — опять пожала онаплечами. — Если бы не дневник, он бы, возможно, никогда… Впрочем, повторяю,с судьбой не поспоришь, и кинжал тому доказательство. — Она покачалаголовой и вдруг продолжила совсем другим тоном:

— Ты мало похожа на своего отца, он был романтик,идеалист, а ты.., ты слишком практична. Иногда мне становится не по себе, когдая слышу твои высказывания.

— Спасибо за критику, постараюсь учесть, —раздвинув рот до ушей, сказала я. «И не особо при тебе высказываться», —хотела добавить я, но решила промолчать.

— Может быть, дневники помогут тебе взглянуть на мирнемного по-другому, — заключила она, вроде бы совсем меня не слушая.

Бабуля торжественно удалилась, а я вздохнула. Затем перевелавзгляд на дневники. Открыла тетрадь, ту, что лежала сверху. Первые же строчкиповергли в трепет. Мама дорогая, 1910 год! Невероятно! В голове закружилисьобрывки исторических сведений: первая русская революция, Кровавое воскресенье,русско-японская война… А тут: «Сегодня на Фонтанке я увидел Ее… Она шла сбукетом фиалок…» Почерк у моего прапрадеда был на редкость красивый, кажется, вего время это называлось «каллиграфический». А может, не в его время, неважно.Главное, читать было одно удовольствие. История первой любви — что может бытьинтереснее и трогательнее!

Я не заметила, как перебралась на диван, не отрывая взглядаот пожелтевших страниц, и вскоре ничего на свете меня уже больше неинтересовало, только двадцатипятилетний Костя Белосельский и его первая любовь.Встречу с клиентом пришлось отменить.

Бабуля тихонько вошла в комнату, закрыла балконную дверь,пироги на блюде стремительно исчезали, а я, уминая очередной и почти нечувствуя вкуса, продолжала переворачивать страницы.

— Бабуля, — позвала я. — Он на ней женился?Верочка Москвина, это ведь моя прапрабабушка? — Стыдно, но я понятия неимела, как звали мою прапрабабку.

— Читай дальше, — отмахнулась бабуля. — И всеузнаешь.

Никаких упоминаний о кинжале в дневнике не было, в немвообще шла речь только о любви, но теперь о кинжале я даже не вспоминала, такзахватили чужие чувства. Было странно, что кто-то сто лет назад, как и я,надеялся, мечтал, страдал, и все это вовсе не выдумка автора литературногопроизведения, все по-настоящему, и этот «кто-то» мой прапрадед. И самоповествование, и его мысли казались странно современными. Только вдругнатолкнувшись на упоминание каких-то исторических событий, я с изумлениемпонимала, что все описанное здесь происходило очень давно, что нас разделяютреволюция, несколько войн, создание и падение советской империи, Сталин срепрессиями, Горбачев с перестройкой… Столько всего уместилось в сто лет, а уменя было такое чувство, что писал все это мой ровесник. Впрочем, так оно иесть. Тогда прапрадеду было примерно столько лет, сколько мне сейчас.

Вторая тетрадь подходила к концу. Костя наконец-тообъяснился и предложил своей возлюбленной руку и сердце. А Верочка Москвина емуотказала. Вот так. Восемь страниц со следами слез, размывших чернила. Жизнькончена. Костя подумывал застрелиться. Но нет, это недостойно мужчины. Надопомнить, что жизнь дана человеку не только для личного счастья, и вообще личноесчастье мужчины неотделимо от служения Отчизне.

— Правильно, — кивнула я. — Плюнь на этувертихвостку. Подумаешь, свет на ней клином сошелся…

Костя принял решение покинуть родной Санкт-Петербург, гдевсе, абсолютно все напоминало ему о несчастной любви, и вскоре оказался в нашемгороде. Молодой товарищ прокурора… Оказывается, это должность. Если я правильнопоняла, что-то вроде современного зама.

Наш город Косте понравился. После столичной суеты тишина ипатриархальные нравы произвели самое отрадное впечатление. Работой его особо неперегружали, жил он на широкую ногу (мог себе позволить), считался завиднымженихом, часто бывал в обществе, интересничал и даже начал понемногуспекулировать былой любовью, чего стыдился в минуты, когда оставался наедине ссамим собой. Мысли о Верочке все реже терзали его, он томно вздыхал, поглядываяна девиц и намекая на разбитое сердце, и все чаще упоминал в дневнике имя дочкиградоначальника. Так что нетрудно было догадаться: вскоре Верочку окончательновытеснит Софья.

— Надеюсь, это моя прапрабабка, — вздохнула я,хотела потревожить бабулю, чтобы спросить, но передумала.

Зарисовки губернского города сменяли размышления о смыслежизни, о своем призвании, и вдруг вот такая запись: «23 апреля прибыл человекиз Спасо-Преображенского монастыря, что в двадцати верстах от города, привезписьмо от настоятеля…» Произошло нечто невероятное: ночью в своей келье былубит один из монахов монастыря. И двадцать третьего апреля поздно вечером Костякак должностное лицо выехал в Спасо-Преображенский монастырь.

Шел проливной дождь, колеса вязли в грязи, и чиновникивыходили из коляски, чтобы помочь лошадям. Казалось, они встретят рассвет вдороге, и вдруг кучер Матвей, ткнув кнутом в непроглядную темень, крикнул:

— Вот он, монастырь, слава богу, приехали.