Книга Синана - Глеб Шульпяков

А потом посылки приходить перестали.

Зачем он уехал? И как жил в чужой стране без нас?

Я отправился в Стамбул, чтобы написать книгу об архитекторе. Но часто мне кажется, что я просто хочу найти ответ на эти вопросы.

14.

Когда отец ушел от нас, я первое время страшно скучал. Но постепенно к тоске стало примешиваться другое чувство. Что отныне я свободен и могу делать, что пожелаю. Что терять нечего, и жалеть нечего – тоже.

Странное, пьянящее это было ощущение. И скоро оно завладело мной полностью.

В школе мы часто ходили «на башню».

Так называлась пожарная каланча, которая торчала в двух километрах от города на опушке леса. Кто и что наблюдал с этой каланчи? Открытая железная лестница имела пять пролетов с площадками. Мы, начальная школа, залезали только на первую. Те, кто постарше, сидели на второй. Курили и горланили с перепугу кто во что горазд.

Все остальные ступени считались неприступными.

Так мы и висели, как орехи на ветке, на этой башне: бесконечными летними вечерами, рассказывая разные небылицы. О мальчиках из какого-то вечно параллельного класса, которым удавалось забраться на самый верх и спуститься целыми и невредимыми. О мальчиках из соседней школы, которые погибли на этой лестнице.

Когда темнело и лес вокруг загустевал, мы садились на велосипеды и ехали по домам.

Матери про башню я не рассказывал.

Однажды в воскресенье, ближе к вечеру, когда ранец собран, а полдник съеден, я выкатил велик. Что на меня нашло в тот летний выходной? Мать подрабатывала за швейной машинкой и не заметила, как я вышел.

Башня казалась погруженной в себя, обернутой в тишину. Приткнув «Школьник» у березы, я задрал голову.

Крошечная смотровая площадка парила на высоте.

Я лез до тех пор, пока не уперся головой в люк. Откинув крышку, выпростал тело. Долго, не поднимая головы, лежал ничком. И слушал, как сердце колотится о теплые доски.

Сколько времени прошло? Встать не мог, боялся, что пол выскочит из-под ног и я вылечу в небо. Лежал, раскинув руки, распятый на старых досках. А вокруг шумел вечерний лес и качались макушки, подсвеченные закатом.

Красивое, торжественное это было зрелище.

И тогда я заплакал. От страха, от обиды – разревелся как младенец. Потому что земля внизу лежала как вода на дне колодца: темная, далекая. Потому что никто не знает, где я, и никто мне не поможет. Что лес вокруг далек и красив, и если разобьюсь, он останется таким же красивым и далеким.

Я лежал на досках и ревел, вцепившись в железо. А башня тихо гудела на ветру, который путался в переборках.

А потом успокоился: так же внезапно. Успокоился и встал на ноги. Посмотрел вокруг – на лес, небо. Вытер рукавом слезы и сплюнул на ветер. Глянул вниз, где узкая спичечная лестница терялась в сумерках.

И стал спускаться на землю.

…Дома на столе стоял компот. Я взялся за ручку, но чашка выскочила. Шарик изюма покатился по доске и пропал за плитой. Я получил затрещину и спрятался в туалет.

Руки дрожали и на следующий день, когда мы писали диктант. И я снова получил нагоняй, теперь за почерк. Они дрожали и пахли сталью еще пару дней. И никаким мылом я не мог вытравить этот запах.

О своем подвиге я никому не рассказывал. Зачем? И потом все равно бы мне никто не поверил. По вечерам мы по-прежнему висели, как орехи, на башне и рассказывали небылицы.

А по небу летела смотровая площадка.

С тех пор я много куда поднимался. На крыши и колокольни, строительные краны и средневековые соборы. Но перебирая в памяти восхождения, я вижу не шпили, а пожарную каланчу, которая одиноко торчит в моем детстве.

15.

Корабль шел вдоль азиатской стороны Босфора. Мы возвращались – и розовый закат, иссеченный перьями минаретов, вставал над Стамбулом.

Мимо проплывала кустистая набережная и мальчишки, выжидая, когда мы поравняемся, прыгали в воду.

Берег был усеян дачными домиками. Небольшие деревянные усадьбы с резными верандами висели над водой. Часто лесенка из дома вела прямо на сходни, где колыхалась лодка. На поручнях стояли цветочные горшки, висели амулеты. Белье сушилось.

Это были последние отголоски старого Стамбула – когда люди плавали на работу в город через Босфор, а жили тут, в деревне; в Азии.

Иногда на берегу попадались выгоревшие усадьбы. «Очинь-очинь старые дома» – перехватывал мой взгляд Мехмед. «Никто не живет. Но охраняет государство. Нельзя сносить! памятник деревянного зодчества».

Мы разбирали с подноса пробирки с чаем: «Земля дорогая здесь. Старый квартал – очинь престижно. Бизнесмены хотят строить новые дома – большие дома. Старые дома мешают строить новые дома! Бизнесмены нанимают плохих людей и плохие люди поджигают старые дома. Памятник сгорел – земля свободный. Турецкий бизнес полный вперед!».

Корабль развернулся и резко двинул поперек Босфора. Девушки в драпировках загомонили – мы шли под киль сухогрузу. Остальные пассажиры с любопытством смотрели, чем кончится дело.

Даже продавец чая поставил поднос и вышел к перилам.

Из нашей трубы вырвался ошметок черного дыма, раздался гудок и капитан прибавил ходу. Сухогруз тоже загудел, и от звука у меня заложило уши. На секунду показалось, что столкновение неизбежно. Но в последний момент мы проскочили – и пока улепетывали, мимо все двигалась черная стена в ржавых подтеках.

Когда сухогруз прошел, Азия осталась далеко.

Мы высадились на берег в Топхане. На пятачке у самой воды белел точеный павильон. Я вопросительно глянул на Мехмеда.

«Мечеть Нусретие» – он поднял палец к небу. «Знак победы».

«Над кем?» – убрал очки в футляр.

«Янычары!»

«Не понял?»

«Такая история!» – он засеменил впереди, размахивая руками, как будто хотел ухватить пустоту. «Ах, такая история!» – слышалось из полумрака. «Девятнадцатый век! Янычары делают в городе мятеж. Хотел еще деньги, еще власть хотел. Какой жадный! И султан Махмуд приказывал убить янычар, пушками убить»

«Но зачем, зачем?» – кричал я вдогонку.

«Как это?» – останавливался. «Столько лет вино, грабеж, разврат. Нихарашё-ё! Столько лет турецкая слава – турецкий позор. Плёхо! Надо смыть позор! Больше нет в Турции янычары. А мечеть есть. Нравится?»

Садовая беседка, увеличенная до размеров слона.

«Очень».

И мы шли под пальмы.

Через газон вела дорожка. За спиной остался Босфор, он светился голубым огнем сквозь черные лопасти пальм. Впереди по шоссе машины шли уже с горящими фарами. На этой стороне темнело быстро. Тень от холма падала на берег, и пока на заливе полыхал закат, здесь наступали сумерки.