Книга Синана - Глеб Шульпяков

Пахло жареной рыбой.

Еще в Москве я напросился, чтобы мне устроили интервью с Абдуллой Курбаном. Турки отвечали, что летом профессор живет на островах, но раз в неделю наведывается на кафедру.

Тогда-то и можно устроить встречу.

Утром, пока я возился с ковром, мне позвонили. «Господин такой-то?» – раздалось в трубке женский голос. «Курбан-бей ждет вас целый час культурный центр Кэфер-ага медресе, Айя-Софья, Кадирга».

За мостом я нырял в базарную толпу: на земле груды тряпья, продавцы подбрасывает шмотки в воздух. Я проталкивался на перрон. Подходил трамвай, двери щелкали, поезд рвал вбок и наверх, и пассажиры разом качались как карандаши в стакане.

А в небо все взлетали и взлетали цветастые тряпки.

«Не заметишь, как свалишься в обморок» – я вытирал шею и слушал как сердце колотится в горле.

25.

Площадь «Парк Тюльпанов» – настоящий каземат: с трех сторон каменные стены, с четвертой резные ворота, но в парке за решеткой тюльпанов не видно.

На тихой улочке прятались аккуратные домики. Три этажа с эркерами, висячие веранды, крашеное дерево. Типичный жилой квартал конца позапрошлого века.

Окна с видом на Софию, элитное жилье.

Я сел на приступку. После брусчатки ступни ломило. В конце переулка торчал серый минарет Софии, знаменитый купол. Снизу минарет выглядел низким и толстым, а купол приземистым и плоским. Огромные контрфорсы закрывали фасады. Красная штукатурка потрескалась и облупилась.

Не собор, а фабричный корпус.

Двор медресе квадратный. Аркады; серый камень. По центру круглый фонтан, обложенный внахлест тертыми коврами. За белыми столиками два турка читают газеты. По ветру хлопает парусина.

В кельях висит всякая всячина: каллиграфические надписи в рамочках, керамика, вышитые шапки. В правом крыле я заметил чей-то бюст. Из каменной бочки торчал по плечи старик Хоттабыч. Бородища, орлиный взгляд поверх парусины, тюрбан спиралью.

– Это ходжа Синан, – я услышал женский голос. – Он построил Кэфер-ага медресе. Вы журналист из России?

26.

На траве стояла девушка, лет двадцать пять. Взгляд озабоченный, деловой; но видно, что ей любопытно. Смотрит в глаза строго, а на губах улыбка.

– Что значит «ходжа»? – я сошел с камня.

– Мимар Синан дважды совершил паломничество в Мекку, сделал хадж – она предупредительно отступила. – Каждый, кто побывал в Мекке, ходжа.

Кожаные сандалии на босую ногу, на мизинце остатки черного лака. Икры крепкие, полные. Юбка чуть ниже колен, широкие бедра.

– А вы были в Мекке? – шаг, снова шаг по траве.

– Я?

Глаза раскосые, но разрез не узкий, а продолговатый, масличный. Во взгляде полное замешательство; то улыбается, то озирается. Широкие скулы, но никакой азиатчины. Зубы крупные, губы полные.

– Нет, не была.

Она поправила на руках папку и переговорное устройство. Рубашка с коротким рукавом из льна, мятая. Золотистый волос до локтя. Когда прижимает папку, ткань на груди натягивается и видно, что грудь немаленькая. Плоские широкие брови. Угол глаз опущен вниз.

– И я не был. Вот, буду писать книгу о Синане. Как вас зовут?

– Бурджу.

Вот каким ты был, ходжа Синан.

– Прижизненных изображений Синана не сохранилось, поэтому портретное сходство условно.

Она переложила бумаги, огляделась: как будто боялась, что нас заметят. Повесила на плечо рацию, сделала шаг по траве. Я снова сошел с камня навстречу:

– А вы?

– Это культурный центр, понимаете? Живопись, скульптура, каллиграфия. Люди приходят в свободное время, рисуют. Работы можно купить на выставке. А я менеджер. Занимаюсь делами центра. Мне звонили, что вы придете, просили встретить. Хотите кофе или чай?

И не дожидаясь ответа пошла по газону.

– Кофе! – крикнул вдогонку.

Два турка, как птицы, выставили головы из газет. Она обернулась – хотела ответить – но увидела, куда я пялюсь.

27.

Янычары султана и рекруты, ратники и путники, равно измученные дорогой, выходят под вечер к воде. Это великий Босфор лежит под холмами, отражая купол Софии, который похож на огромную чашу, но даже этой чашей не вычерпать воду, ведь сказано, что скорее город исчезнет с холмов, чем Босфор перестанет перекатывать воды как сладкий шербет за щекою из моря Черного в море Мраморное и обратно, и так вовеки веков, аминь.

Четверть часа минуло, как подошли передовые части, теперь подходят замыкающие, и вот уже кричат в толпе: что это? и – где мы? говоря так, потому что многие не видели в глаза воды великой, прожив жизнь среди песка да пыли, и даже те, кто на ногах еле-еле, поднимаются с земли и смотрят на холмы, где сады и минареты, и дворцы с печными трубами утопают в зелени.

Что уставились, кричат конвоиры, помавая пиками, это великий Босфор, алмаз меж двух смарагдов, а за ним град Истанбул на семи холмах, разве не знаешь? не слышали? знайте. Слышали-то мы знаем, только с названием сего града у нас незадача: иные в толпе говорят, имя ему Исламбол, сиречь «град ислама», а другие твердят – нет, это город Константиния по имени отца-основателя, который в темные времена заложил светлый камень и правил, пока не помер, в городе сем, а третьи говорят, слышали мы, имя городу Красное Яблоко, а почему, и сами не знают.

Имя граду сему Дар-и-Саадет, кричат конвоиры, что означает «град удачи», можешь так называть его, а можешь иначе, есть и другое имя, Астане звучит оно, что понимай как «дом царств», каков он и есть на деле, но мы, люди подневольные, между собой говорим Истанбул, и других названий нам не надо, не наше это дело, постигать происхождение слов, которое темно и неясно, так что марш в казармы, вшивая команда, в баню с дороги, ибо самое время.

Их ведут в баню, они толкутся в туманах парной как бараны, они гомонят, ведь многие из парней парной не видели в жизни, и с ужасом смотрят, как покрывается грязная кожа испариной, как она набухает, как пот бежит темными струйками по животу в пах – воздуха мне не хватает, кричат некоторые, пустите, умираю! тогда выталкивают их из тумана в другие залы, в лапы к банщику пошел дальше, говорят ему, и банщик сажает меня на камень, бросает тряпицу меж ног, прикройся, говорит он, и голову наклони, ноги раздвинь да руки вытяни, а потом окатывает горячей водой из ушата, и трет скребком, как если кожу сдирает, шурует мыльным мочалом, и снова водой, теперь уже холодной, ну, чего уставился, двигай дальше, видишь того в шароварах, он цирюльник, теперь его черед с тобой возиться.

Всю ночь гудит баня, до утра есть работа у банщиков и цирюльников, а утром, только светает, выводят их, начисто вымытых и наголо выбритых, сотнями на берег и грузят гуртом на галеры, что бесшумно работая веслами, отчаливают по тихой воде Босфора на ту сторону. Вот, плывут они в тишине по розовой водице, им зябко от холода и страха, а вода за кормой шипит и пенится мелкими пузырьками, это Босфор все перекатывает и перекатывает сладкие воды свои как шербет за щекой, потому что какое дело ему до прибывших? Нет ему дела до них никакого.