Книга Синана - Глеб Шульпяков

И что обедает на кампусе, а ужинает «в городе».

«Тут в подвале компьютерный зал. Вечером я наливаю виски в стакан из-под колы и спускаюсь вниз. Как сейчас, например. Вокруг по клавишам стучат молодые америкосы. На меня ноль внимания, хотя молодые люди очень ничего. Головастые, голенастые, поджарые (сколько слов я знаю). Ходят в майках и шароварах, и пьют гнусное пиво «Корону» или «Будвайзер». А с девками полный швах. Пучеглазые, угрястые, голова немытая. И почти у всех грязные обкусанные ногти. Они тоже носят майки и шаровары, и кроссовки. Мне иногда кажется, что они даже спят в кроссовках».

Далее шло описание дисциплин, половину из которых я не мог понять еще в Москве, на что она первое время страшно обижалась. «Надеюсь, ты еще не сделал себе обрезание и не завел гарем» – заканчивалось письмо.

«И скучаешь по мне хотя бы немного».

Внизу стояла подпись – «Твоя родная обезьяна». И я вспомнил, что когда-то подписывал письма этой фразой.

18.

Мы познакомились осенью в гостях у приятеля, «глянцевого» фотографа. Я любил его вечеринки за отличный выбор вин и эффектных баб. И ненавидел, потому что всякий раз тушевался среди этой самоуверенной сволочи.

Обычно я забивался в угол с бутылкой вина и тихо выпивал, глядя на новых людей с презрением и завистью. Она пришла позже, в качестве взноса выставила банку соленых грибов «от бабушки». Водка уже вышла, грибы открыли под портвейн, и в один момент съели.

Девушка была светловолосая, лицо открытое, глаза небольшие, темные, взгляд живой. Он и делал ее непохожей.

То и дело я перехватывал его в полупьяной толпе. Разливая, краем глаза замечал, что и она посматривает на меня с любопытством. Когда пришла еще одна партия гостей, все смешалось и я потерял ее из вида. Стал искать по квартире – на кухне, где курят мутные люди, или в тесном коридоре, где они же, накурившись, стоят в туалетную очередь.

В полутемных комнатах, где чернеют, шатаясь под музыку, пары.

Наконец я находил ее в прихожей. Как промелькнуло время? она собиралась уходить и уже снимала свою куцую кацавейку из болоньи. «Мне тоже пора!» – как будто спохватывался я.

Приятель щелкал замками.

Мы выдворялись на холодную улицу. Ей нужно было заскочить на квартиру к подруге в Кунцево. Я предложил проводить; шли на ветру к метро.

Я что-то рассказывал, перекрикивая электричку. На Филях голос у меня сел. Она достала из рюкзака крошечную фляжку.

«Для голоса» – и первой глотнула коньяк.

Подруги дома не было, но у нее оказался ключ («Жили раньше вместе»). Мы вошли в квартиру, половицы скрипнули в темноте. Она стала искать рукой выключатель и задела меня по лицу. Я схватил руку. Ее груди ткнулись мне под ребра как лодки, я накрыл их ладонями. Губы пахли коньяком и рот был тоже коньячным.

Мы неуклюже опустились на пол.

Спустя время в скважине завозился ключ, на пол упала полоска света. «Кто здесь?» – вернулась подружка; хмыкнула и не зажигая света перешла в кухню; громко загомонило радио; стала греметь посудой.

«Чай-то пить будете?» – раздалось в конце коридора. За столом они говорили о своем как будто ничего не случилось. А я пил жасминовый чай и думал: вот вкус, который навсегда будет связан с этим вечером.

19.

С тех пор прошло три года и я сильно к ней привязался. Она уже тогда жила одна (отец уехал в Америку). Жила в квартире на первом этаже с окнами во двор, где юные мамы катали коляски. Летом в комнатах было темно и тихо от зелени. Зимой казалось, что снег падает прямо на паркет – так ослепительно все белело.

Она работала в глянцевой журналистике и общалась со всяким сбродом, но каким-то образом сохраняла уют, была «теплой».

Ее поколение взрослело по клубам и быстро устало от шума. Теперь ей нравилось хозяйничать по дому, принимать гостей или просто быть одной.

Она часто приглашала к себе подруг, и тогда к ней на выселки приезжали аутичные девушки в дорогих свитерах. Колдуя над салатами, они ворковали на кухне, а когда я подъезжал со своими шутками, улыбались, но не понимали.

И предлагали открывать вина.

Одевалась она в дорогих магазинах, но вечно покупала то, что только скрывало ее тело. Как будто стеснялась его. Но стоило мне раздеть ее, стоило снять одну за другой все эти продолговатые тряпицы, как тело само подсказывало, что ему делать.

Мне давно надоели прокуренные спальни. Я быстро полюбил ее свежие простыни, чистые полотенца. Мне нравилось ее тело и что в холодильнике полно еды. И что под ногами чистый пол, по которому хорошо ходить босиком.

Я привык жить один. Из года в год усовершенствовал бытовые потребности, сводя их к минимуму. И вот теперь, в уютной квартире на выселках, снова открывал мир кофеварок и миксеров, тостеров и салфеток.

Я ни разу не сказал, что люблю ее. На вопросы отвечал, что «конечно», «а как же». Тогда она прижималась ко мне, и груди, как лодки, снова тыкались под ребра, и спрашивала: «За что?». А я отвечал шутки ради: «За задницу».

Это была правда, истинная правда. И если не вся, то существенная часть точно. Я понял это, когда мы наконец оказались в нормальной постели. Когда перевернул лицом вниз, приподнял за живот и раздвинул колени.

Лежа на койке в Стамбуле, я и теперь отчетливо вижу этот белесый срам с карим узелком посередине. Это влажное устье с испода. Этот кошачий изгиб спины.

И ничего не могу поделать.

20.

Я проснулся, когда Золотой Рог разгорался под окнами. Судя по крайнему возбуждению, снилось что-то карнальное.

Простыня намокла, но это был пот.

Голый, сел на влажных простынях. Уставился на пальцы ног. Мне показалось, что эти странные предметы, эти клубеньки, не имеют ко мне никакого отношения. Что можно безболезненно отрезать или отломить их – и выбросить в корзину для мусора.

Я наклонился и оттянул большой палец. Отпустил – и палец послушно вернулся в строй.

Скрючившись, стал искать тапки и заглянул под кровать. На полу в потемках белел кусок бумаги, вчерашний сверток. Я разодрал скотч и на пол ухнуло что-то яркое, пестрое.

Это был молитвенный коврик.

Метра полтора по длине; центральная часть сходит на конус, указывая направление молитвы; бахрома по краю.

Я спрыгнул с постели и обошел ковер, заглядывая в него как в колодец. У тех, что продавали по переулкам, основа была красной или коричневой. А тут орнамент положили по белому полю – и ковер казался легким, воздушным.

Красные птахи и черные цифири пестрели по бордюру.

Кто прислал? Чей подарок? Зная по Москве восточную манеру, не стал задавать вопросы. Да и кому? «Прислали и прислали» – сел в середину ковра и погладил рукой рисунок.