Я люблю тебя, прощай - Синтия Роджерсон

Розе, как я вижу, идея насчет вранья пришлась по душе, но Гарри покоробило. Как обманутого мужа. Каковым, думаю, он и является. Сексуальная ревность – вот что, как правило, приводит ко мне людей, хотя они и скрывают ее за множеством иных причин и обид. Я пытаюсь объяснить им, что по прошествии определенного времени любовь перестает быть естественной и непременной составляющей брака. И не может существовать сама по себе. Любовь – каждодневный труд. Хрупкое растение, которое следует поливать определенное количество раз, и не больше. Золотая рыбка, которую нельзя ни забросить, ни перекормить. Помните рыбку из фильма «Как рыбка без воды», которая в конце концов переросла плавательный бассейн?

Странно. Йен наконец сам, без моей подсказки, говорит «Я тебя люблю», а я не нахожу в себе сил ответить ему тем же. Очень странно. Надо будет завтра подумать об этом. Почему я сейчас не могу произнести этих слов? Я же люблю Йена. Действительно люблю. Добрую минуту я гляжу в окно на луну и темные очертания холма Файриш. Затем поворачиваюсь к мужу:

– Хорошо, Йен. Спасибо.

Как будто его нежность – простая учтивость.

Затем добавляю (потому что я тоже умею себя вести и потому что знаю: нам это пойдет на пользу, учитывая наличие свободной комнаты, наш возраст, состояние здоровья, всю нашу жизнь):

– Да, я хочу ребенка, Йен. У нас будет ребенок, правда? Будет.

Мы снова начинаем заниматься любовью, на этот раз без презерватива.

И вот теперь сидим и как ни в чем не бывало завтракаем. Словно наше прежнее бытие не подошло к концу. А ведь, быть может, молекулы новой жизни уже начали свой хоровод.

– Передай, пожалуйста, молоко. – И Йен привычным жестом тянется за молоком.

Кое-что в нашей жизни идет по-старому. Я по-прежнему повариха, хотя работу в школьной столовке после места шеф-повара в «Зимородке»[2]можно считать шагом вниз по карьерной лестнице. По правде говоря, не рассчитывала я надолго задерживаться у плиты. Забавная штука жизнь, а? В том смысле, что мои старики спали и видели меня в университете – они у меня оба с высшим образованием, а я и школу-то недолюбливала. Читать любила, это да, и по сей день люблю. Но контрольные, экзамены – это не по моей части. «Может, но не хочет», – сетовали учителя. А что в этом плохого? Разве только с дипломом в кармане можно прилично жить? Да пропади она пропадом, школа эта! Но вот ведь что странно – я снова каждое утро отправляюсь в школу! Не собираюсь, конечно, торчать здесь до конца своих дней, но работа в общем-то неплохая. Главное – голова свободна. Я придумываю разные истории. Пою про себя. Прислушиваюсь и присматриваюсь к тому, что творится вокруг. Деньги по сравнению с рестораном, конечно, мизерные, зато и рабочий день недолгий.

Ладно, кому я пудрю мозги? Ненавижу свою работу! Обрыдла она мне, до зеленых чертиков! Похоже, лет двадцать тому назад я из сущего легкомыслия совершила серьезную ошибку и теперь по уши увязла в чьей-то чужой жизни. Я должна была пойти в университет, получить диплом, найти интересную работу. Не выходить замуж за Гарри. Мама и папа были правы. С возрастом я все отчетливее это понимаю. Я здорово облажалась.

А вы небось думали, в школьных столовых сплошь божьи одуванчики работают? Покормят ребятишек – и домой, носки вязать да коржики печь. Некоторые и впрямь душки, ни дать ни взять ангелы во плоти! Но есть штучки и вроде меня. Уж я-то знаю, сколько раз доводилось подменять наших похмельных барышень. Или тех, по ком психушка плачет. Или Лили, мою новую подружку, которую муженек-нефтяник, воротившись с вахты домой, доводит до такого состояния, что та не в силах дотащиться до работы.

Но скажу я вам, школьные поварихи заслуживают уважения. Они примечают гораздо больше, чем можно подумать, а их не замечает никто. Я здесь всего месяц, а уже знаю, кто из ребятишек не завтракал дома, у кого из них нет друзей, а кто из желания всегда и во всем быть первым даже ест наперегонки. А чего только не услышишь в школьной столовой! Вчера, например, одна девчушка осторожненько так поинтересовалась у подружки, правда ли, что у той родители не в разводе, будто иметь женатых родителей просто стыдно.

Кого мне по-настоящему жалко, так это детей матерей-одиночек. Я их с первого взгляда узнаю – сгорбятся над столом и торопливо, жадно набивают животы. Все их сторонятся как зачумленных. Никто не хочет сидеть рядом, они всегда в одиночестве. И такой у них несчастный вид, даже если сами по себе они симпатичные ребята. А у других мальчишек – одних и тех же, каждый божий день – школьные хулиганы выхватывают и топчут ногами чипсы, а то возьмут и молоко разольют. Этой шпане тоже несладко, у них свои причины изводить тех, кто послабее. Вот я и говорю, мы, школьные поварихи, отлично понимаем: для некоторых детство – сущий ад. Жуть, что творится в столовой, а на игровой площадке и того хуже. Я, бывало, следила за Сэмом. Подкрадусь к школьным окнам и высматриваю. И всегда, к моей радости, вокруг него веселая кучка друзей.

Как в любом деле, у нас своя рутина, и все же каждый день не похож на другой. В понедельник у нас пицца, во вторник – лазанья, в среду – сосиски, в четверг – рыба, в пятницу – картофельная запеканка. Бывает и кое-что другое, но это главные блюда. А потому у каждого дня – свой вкус. По-моему, лучшие дни, когда у нас запеканка. Ребятня вылизывает тарелки, да и готовить ее легко. А вот дни лазаньи гнусные. Мало того, что замысловатые салаты, так еще и сама лазанья готовится в четыре этапа. И все псу под хвост, потому что у всех вдруг обнаруживается аллергия на помидоры, и вся школа ходит после обеда злая и недовольная.

Сегодня у нас день лазаньи, иными словами, дерьмовый день. У Сэма родительское собрание, и вот я здесь. Господи! Словно я снова в своей старой школе в Морнингсайде.[3]Те же изрисованные стены, тот же душок дешевого дезодоранта. То же гулкое ощущение тоски и уныния. Почему во всех средних школах такая жуткая атмосфера? Начальным школам как-то удается оставаться более или менее пристойными. Взять хоть начальную школу, где я работаю. Там витают куда более невинные запахи – талька, мочи, дезинфекции. Стены расписаны цветастыми бабочками и радугами. И нигде ни одного матерного ругательства.

А вот общие фотографии тех времен, когда все ученики еще помещались на одном снимке. И таблички с именами бывших учеников, погибших на войне. Поджидая, когда освободится учитель английского, я проговариваю про себя имена – так легче поверить, что они принадлежали тем самым мальчикам, что истекали кровью на прибрежных песках и полях Франции. Горло сдавливает от боли. Йен Маккейн, Мурдо Маккензи. Они жили. У меня болезненное воображение. Я меланхолик. Кое-кто считает меланхолию грехом. А по-моему, уж лучше сокрушаться о погибших юношах, чем из-за… винных пятен, которые не отстирал разрекламированный порошок. И вообще, если никто не собирался вспоминать этих ребят, какой смысл в табличках с именами?

Гарри невидящими глазами пялится в пустоту. Лицо размягченное, взор затуманен. Грезит небось о новой мини-юбке, в которой Анжела заявилась сегодня в контору. Гарри – агент по недвижимости, что здесь, что прежде, в Лейте. На самом деле и фирма, где он работает, та же самая. Потому мы и оказались в этом городе – Гарри попросил о переводе и согласился на первую подвернувшуюся вакансию. И дай бог здоровья парням из компании «Ваш переезд» – в один день все уладили. Что же до Анжелы и ее юбок, видала я, как они задираются на бедрах, когда та садится… И он еще смеет в чем-то меня обвинять! Ханжа. Можно подумать, сам поступил бы иначе, если б Анжела только ему подмигнула. Я Гарри, признаться, не понимаю, но знаю его как облупленного. И совершенно точно могу сказать, сколько секунд ему потребуется на размышление, чтобы забраться в чужую койку.