Прыжок - Симона Лапперт

две черепахи, — подумала она. — Одиночки, которые избегают привязанностей. Лишь иногда касаемся друг друга и понимающе киваем — и этого достаточно».

— Посмотрим, — ответила Эдна. Она глянула на часы. До среды оставалось всего несколько минут.

Генри

Про сон нечего было и думать. Генри сел на скамейку неподалеку от входа в парк и протер глаза. Им с Тощим Лукасом удалось остаться незамеченными во время закрытия, но это не сильно помогло. Каждые двадцать минут полиция включала сирены, чтобы бедняжка на крыше не уснула. Теперь, когда стрижи наконец угомонились, стало действительно тихо и спокойно. В кустах стрекотали сверчки, вдали из автомобиля доносилась «Sexual healing» Марвина Гэя, пахло свежескошенной травой и лосьоном после бритья, с которым переборщил Тощий Лукас. Вот уже полчаса этот сумасшедший гонял по парку на велосипеде, который еще днем нашел за пунктом сбора стекла.

— Удачный день, — радовался он, поочередно поднимая руки с руля. — Какой удачный день!

Идти в ночлежку Генри все же не хотел. Он не любил функциональные помещения, в них он острее всего ощущал, что у него больше нет дома. Еще в былые времена он не любил селиться в гостиницах во время командировок. Эта серо-бежевая имитация домашнего уюта, картины и мебель, которая так желала всем угодить, что в итоге не нравилась никому. В левом кармане куртки позвякивала мелочь, вырученная за продажу вопросов, — был удачный день для торговли из-за скопившихся на площади зевак. Генри посмотрел вверх на женщину — она, сжавшись, сидела у дымовой трубы.

— Как же быстро можно уйти из жизни, — сказал он скорее себе, чем Тощему Лукасу, который тем временем слез с велосипеда и сел по-турецки на скамейку, ласково похлопал по рулю велосипеда, словно потрепал за ухом пса.

— Не говори, учитель. Вот честно, если кому перейти дорогу, так это случится намного быстрее. Никому нельзя переходить дорогу, никогда, вот я о чем.

— Вздор, — возразил Генри. — Появляясь на свет, ты уже переходишь кому-то дорогу, и ничего ты с этим не сделаешь.

Тощий Лукас загнул свое правое ухо, да так ловко, что оно не сразу приняло прежнюю форму. Генри теребил подарочную ленту на коробке конфет с нугой, которую купил днем в кондитерской на Рыночной площади. Его сыну сегодня исполнилось девятнадцать лет. Наверняка он сейчас пьет пиво с друзьями или целуется с девушкой у подъезда. А Эстер наверняка испекла морковный торт. Она пекла его на все дни рождения. Ее морковные торты были самыми вкусными на свете. Интересно, они говорят о нем? Скучают ли в глубине души во время праздничного ужина? Жива ли еще ее курица?

— Вот честно, учитель, она же еще так молода. Почему же хочет покончить с собой? Это же страшно, ты так не думаешь?

Генри помотал головой:

— Разве ты не видел упорство в ее лице, ярость во всем теле? Тот, кто кричит и свирепствует, не хочет кончать с жизнью. Он хочет, чтобы она была другой.

Тощий Лукас разделил волосы на три пряди и начал заплетать косу.

— От своих желаний нельзя отказываться, учитель, иначе смерть.

— Вот, возьми. — Генри протянул ему коробку конфет. — Это тебе.

Тощий Лукас застыл, бросил недоплетенную косу, потер ладони о штанины.

— Не-е, учитель. Не надо, честно. — Он уставился на носки своих ботинок, почесал руку, затем покосился на коробку конфет.

— Я думал, тебе такие нравятся, — сказал Генри и подвинул коробку ближе к Лукасу.

Тот уперся ладонями в скамью и чертил носками линии на гравии. Бросил взгляд на коробку, затем на Генри, его губы задрожали.

— Блин, честно, учитель, ты меня убиваешь. Я не помню, когда последний раз кто-то… и я не понимаю, почему ты…

— Да ладно, — успокоил его Генри. — Мне так захотелось. В конце концов, нечасто мне выпадает возможность кого-то порадовать. Просто возьми их. А я пойду еще чуть-чуть разомну ноги. Поспать сегодня уже все равно не получится.

Генри встал и поплелся к воротам. Краем глаза он видел, что Лукас положил коробку на колени и погладил крышку. Генри встал у железных ворот и скрестил руки на груди. Ему нравилось смотреть отсюда наружу. Так казалось, будто это место принадлежит ему, и никто другой не имел к нему доступа. Его парк, его деревья, его сверчки. Он наблюдал за людьми на террасе у Розвиты. Почти никто уже не смотрел на женщину на крыше. Все были заняты своими делами, но все же сидели так, чтобы ничего не пропустить, если события вдруг примут новый оборот. Генри была известна притягательность мрачных происшествий. Он хорошо помнил возникшее чувство, когда в детстве они с отцом проезжали мимо автокатастрофы. Это осознание, что тебе повезло. Это отчетливое ощущение того, что ты жив и наслаждаешься жизнью. Теперь он и сам встречал во взгляде прохожих это сладкое содрогание. Когда лежал на скамейке в парке и притворялся, что спит. Или когда стирал одежду в общественном фонтане. Именно поэтому он иногда садился на террасе у Розвиты и заказывал кофе, чтобы вклиниться в эту заветную идиллию и взбаламутить ее. Он ощупал карман в поисках блокнота, но вспомнил, что оставил его с вещами у скамьи. Все, что он нашел в нагрудном кармане, — это карандаш и билет на автобус, на самый короткий маршрут. Он торопливо записал: «К какой идиллии у тебя нет доступа? Хочешь ли ты это изменить?» Он сунул карандаш обратно в карман, и тут его взгляд упал на серую фетровую шляпу, висевшую на дорожном знаке перед парком. Должно быть, кто-то ее потерял. Поскольку ворота были заперты, Генри поискал длинную ветку. Он нашел подходящую под каштаном. После пары неудачных попыток ему все же удалось подцепить шляпу.

— Хорошая вещица, — бормотал он, рассматривая свой улов. — Ничего лишнего.

За спиной послышалось шуршание фантиков. Генри обернулся и увидел, как Тощий Лукас, прикрыв глаза, жует конфету и мнет между пальцами обертку у самого уха. Генри улыбнулся. Снова повернувшись к воротам, он заметил на площади двух мужчин, которых никогда раньше не видел в городе. Один постарше, с седыми, зачесанными назад волосами, и второй помладше, с темными кудрями. Оба были элегантно одеты, будто заблудились во время антракта в оперном театре. Старший с телефоном в руках беспокойно ходил туда-сюда, затем остановился и схватился за волосы.

— Porca miseria, Tommaso, — услышал Генри его восклицания. — Non ha senso. Non lo troveremo mai. Mai![14]

Генри надел шляпу и шагнул вплотную к воротам, чтобы поближе рассмотреть этих двоих. Младший, по всей видимости Томмазо, медленно огляделся вокруг,