Компас - Матиас Энар

Послеполуденное солнце раскалило добела каменистые холмы; там и сям посреди монотонного пейзажа торчали неизвестно как выросшие шипастые кустики; вдали виднелось несколько черных шатров. Эта часть пустыни была не совсем плоской, но ее плохо различимые возвышенности, лишенные растительности и тени, походили на миражи: шатер, возникший в поле зрения, через секунду вдруг исчезал, как по волшебству, за очередным холмом, что сильно усложняло ориентацию на местности; иногда машина спускалась в широкий котлован, род цирка, где нетрудно было спрятать целый полк мехаристов. Пока Бильгер делал тридцать километров в час, внедорожник грохотал и подпрыгивал так сильно, что тряска становилась невыносимой; на этих камнях требовалась скорость не менее шестидесяти, чтобы машина не так содрогалась, одолевая препятствия, а пассажиры не чувствовали себя как в кресле какого-то инфернального массажа, однако такая скорость требовала предельного внимания: любая кочка, ухаб или большой камень грозили опрокинуть наш экипаж, мы стукались головами о крышу, а рессоры издавали жуткий замогильный скрежет. Бильгер судорожно вцепился обеими руками в баранку, стиснув зубы и вперившись в дорогу; мускулы на его руках напряглись так, что на запястьях вздулись жилы, — все это напомнило мне один военный фильм моего детства, в котором солдат из Африканского корпуса тоже вел джип, рискуя жизнью, где-то в Сирии, не по пескам, как положено, а именно по таким вот острым опасным камням; солдат обливался по́том, и суставы на его руках, сжимавших руль, побелели от напряжения, как сейчас у Бильгера. Зато Сара как будто не замечала сложности этой езды; она громко читала нам по-французски новеллу Аннемари Шварценбах «Бени-Зейнаб» про встречу в Пальмире с Маргой д’Андюрен, о которой у нас шла речь накануне; мы то и дело спрашивали, не тошнит ли ее от чтения в таких условиях, но нет, к сожалению, кроме толчков, от которых сотрясалась книга, ничто не могло ей помешать. Бильгер не отказывал себе в удовольствии иронически подначивать ее — разумеется, по-немецки: «Ты хорошо сделала, что захватила с собой аудиокнигу, в долгих поездках ее всегда приятно послушать. Это позволит мне усовершенствовать мой французский». А мне ужасно хотелось оказаться рядом с Сарой на заднем сиденье; я надеялся, хотя шансов было мало, что следующей ночью мы с ней опять разделим то же одеяло, и на сей раз я уж не упущу момент, вернее, ее губы: Бильгер сказал, что нам наверняка придется заночевать в Каср аль-Хейре, так как ехать ночью по пустыне невозможно, и меня это вполне устраивало.

Значит, моя мечта исполнится — ну, может, не буквально, но все же исполнится: мы заночуем в пустыне. Однако прошло уже три часа, а мы все еще ехали, приблизительно в восточном направлении, со скоростью от пяти до шестидесяти километров в час. Поскольку никто из нас не догадался посмотреть на счетчик пробега в момент отъезда, мы даже не знали, какое расстояние покрыла машина; карта ничем не могла нам помочь, она указывала прямой путь с востока на запад, тогда как на реальной местности непрерывно скрещивались и расходились десятки дорог, и только маленький компас на приборной панели да солнце еще кое-как указывали нам направление на север.

Бильгер уже начал нервничать, он ругался вовсю, злобно колотил по баранке, уверял, что это невозможно, что мы давно уже должны были выехать на дорогу Пальмира — Дейр-эз-Зор[314]. «Посмотри на карту! — кричал он. — Это же невозможно, просто невозможно, АБСОЛЮТНО НЕВОЗМОЖНО!» Увы, приходилось признать очевидное: мы заблудились. То есть, конечно, не совсем уж заблудились, но слегка сбились с пути. Помню, это Сара внесла такое уточнение, чтобы пощадить самолюбие Бильгера; я с великим трудом кое-как выразил этот нюанс на немецком, что отнюдь не утешило Бильгера, он продолжал вполголоса сыпать проклятиями и был похож на ребенка, который не может справиться с новой игрушкой. Мы сделали долгий перерыв в езде и поднялись пешком на каменистый холм в надежде, что сверху, может быть, увидим нужный ориентир — дорогу на Дейр-эз-Зор или сам этот знаменитый дворец Омейядов. Однако то, что мы приняли за холм, оказалось почти такой же низменностью, как и все окружающее, — просто наша машина стояла чуть-чуть ниже основного уровня пустыни. Зеленое пятнышко вдали, к северу (да и север ли это?), было, вероятно, пшеничным полем с весенними всходами; черные точки рядом, скорее всего, шатры. В общем, мы ничем особенно не рисковали, если не считать того, что не попадем сегодня в Каср аль-Хейр. День уже клонился к вечеру, солнце за нашими спинами, к великому отчаянию Бильгера, начало спускаться к горизонту; я думал об Алоисе Музиле, великом первооткрывателе омейядских древностей, о его изыскательских миссиях: в 1898 году, изучив все западные документы, касавшиеся региона Маана[315], и отчеты путешественников, собранные в библиотеке иезуитского Университета Святого Иосифа в Бейруте, он сел на верблюда и в сопровождении нескольких турецких жандармов, «одолженных» ему губернатором Акабы, отправился в пустыню, где и разыскал великолепный дворец Каср Туба[316], о котором никто слыхом не слыхал, кроме местных бедуинов. Какое мужество, или вера, или безумие заставили скромного католического священника из Богемии устремиться в неизвестность, с ружьем за плечами, в окружении кочевников, как правило питавших вражду к османским властям и регулярно занимавшихся грабежом или битвами? Довелось ли и ему испытать страх перед пустыней, тоскливый страх одиночества, сжимающий сердце при виде этой необъятности, безжалостной и неумолимой, таящей в себе множество опасностей и несчастий как для души, так и для тела, познать не только жажду и голод, но и беззащитность, растерянность, отчаяние; забавно было думать, стоя на этом низеньком каменном пригорке, как по-разному кузены Алоис и Роберт Музили перенесли этот опыт одиночества, беспомощности: Роберт — в темных закоулках имперской Вены, Алоис — в тысячах километров от нее, среди кочевников, но оба они — в руинах. Мне вспоминается начало «Человека без свойств»[317] (кажется, это было именно в начале), где на Ульриха нападают бродяги; они избивают его дубинками со свинчаткой и бросают на венском тротуаре, сочтя мертвым; на помощь ему приходит молодая, очень красивая женщина, которая перетаскивает его в свою машину, где он всю дорогу иронически рассуждает о сходстве между опытом жестокости и опытом мистики: для Алоиса пустыня стала (подумал я, глядя, как Сара с трудом преодолевает каменистый склон — точь-в-точь Ульрих, встретивший свою Бонадею под ударами дубинок), — итак, пустыня, несомненно, стала местом озарения и одновременно покинутости Богом, где Он все-таки незримо присутствовал; и это противоречие Ульрих, герой романа Роберта Музиля, определил так: «Оба крыла большой пестрой безгласной птицы». Он подчеркнул эти слова — «крыла» и «пестрая безгласная птица»; как будто лишенные смысла, они тем не менее дышали той неудержимой чувственностью, благодаря которой жизнь мгновенно смягчает все борющиеся в ее необъятном теле противоречия; потом он заметил, что его спутница ничего не поняла, однако нежный снегопад, который она распространяла в машине, «стал заметно гуще». Вот Сара и есть этот нежный снегопад, подумал я в тот миг, когда она почти добралась до меня, до верха этого холмика, с которого не на что было смотреть.