Компас - Матиас Энар

Кажется, я потихоньку задремываю, уплываю в сон под легким ветерком пустыни, что овеивает мое лицо в Девятом округе той Новой Вены, которую не увидели оба Музиля, засыпаю на своей подушке, под мягким одеялом, подобием шатра кочевников, такого же темного и просторного, как тот, что приютил нас той ночью в Пальмире: неожиданно — словно вернулись проводники, оберегавшие Алоиса Музиля, — возле нас остановился грузовик-самосвал, сочтя, что мы попали в аварию; люди, сидевшие в нем (смуглые морщинистые лица под куфиями, жесткие усы чуть ли не до ушей), объяснили, что дворец, который мы ищем, находится еще очень далеко, на северо-востоке, в трех часах езды отсюда, и что никак мы не доберемся туда до темноты; они пригласили нас на ночлег в свой черный шатер, оказав гостеприимство в лучших традициях бедуинов. Мы были не единственными гостями: в крытом кузове уже сидел странный тип, бродячий торговец пустыни, с огромными серыми нейлоновыми мешками, набитыми самым разнообразным скарбом — пластмассовыми мисками, ситами, ведрами, трещотками и детскими игрушками, жестяными чайниками, кофейниками, блюдами и столовыми приборами; эти мешки, сваленные возле шатра, напоминали двух гигантских слизняков или уродливые плоды какого-то адского растения. Торговец оказался уроженцем Северной Сирии, своей машины у него не было; он разъезжал по пустыне на попутных грузовиках или тракторах кочевников от шатра к шатру до тех пор, пока не сбывал весь товар, а затем возвращался в Алеппо, чтобы пополнить свои запасы на тамошних рынках. И снова пускался в дорогу — в автобусе вниз по Евфрату, в Пальмиру и вдоль иракской границы, пользуясь (западные люди сказали бы — злоупотребляя) гостеприимным нравом кочевников, которые покупали у него все нужное, а заодно пускали пожить. Этот Т. Э. Лоуренс-коробейник наверняка занимался попутно и шпионажем, оповещая власти обо всех действиях этих племен, которые поддерживали тесные отношения с населением Ирака, Иордании, Саудовской Аравии и даже Кувейта; я с удивлением узнал, что нахожусь в доме (так по-арабски именуется шатер) клана мутаиров, знаменитого воинственного племени, которое в 1920-е годы объединилось с Ибн Саудом и помогло ему захватить власть, а потом восстало против него же[318]. Это было племя того самого «мужа-пропуска» Марги. Аравийский еврей Мухаммад Асад рассказывал о своем собственном участии в разведывательной операции в Кувейте, в защиту Ибн Сауда, против мутаиров Фейсала аль-Давиша. Сейчас эти грозные воины выглядели (по крайней мере, в их сирийской версии) вполне миролюбивыми: занимались разведением баранов и коз, разъезжали на грузовике, держали у себя кур. Из соображений приличия Сара кое-как прибрала свои кудри, пока мы ехали следом за грузовиком бедуинов к их шатру; когда она вышла из машины, заходящее солнце вспыхнуло огнем в ее рыжих волосах за миг до того, как она скрылась за откинутой полой черного шатра; итак, прощай, моя вторая ночь под открытым небом, в объятиях Сары; какое невезение, подумал я, какая чертова неудача помешала нам добраться до этого затерянного дворца! Внутри дома из шкур стоял уютный полумрак; тростниковая перегородка, украшенная ткаными красно-зелеными полотнищами, делила его на мужскую и женскую половины. Хозяин жилища, патриарх, глубокий старик, был болтлив как сорока и непрестанно улыбался, щеголяя золотыми зубными протезами; он знал ровно три французских слова, которым научился в армии Леванта, где служил во времена французского мандата в Сирии: «Встать! Лечь! Вперед!», и выпаливал их парами — «встатьлечь! лечьвперед!» — радуясь не только своим воспоминаниям, но также и присутствию франкоговорящей аудитории, способной оценить по достоинству эти воинственные приказы; наш арабский был таким же скудным (особенно у Бильгера, владевшего набором из трех слов: «копайте, лопата, кирка» — иными словами, западной версией «встатьлечьвперед»), и мы, конечно, не поняли бы нескончаемые речи этого восьмидесятилетнего главы клана, если бы не Сара, с ее способностью сопереживания и лингвистическим чутьем, которые помогли ей кое-как перевести то, что было нам недоступно. Разумеется, первый же вопрос, который Сара задала местному Мафусаилу, касался Марги д’Андюрен, графини Пальмирской, — знал ли он такую? Шейх почесал бороду и покачал головой: нет, он только слышал об этой пальмирской comta[319], но не более того; Сара была ужасно разочарована: ей не удалось прикоснуться к легенде. Мы пили коричный настой, сладкий и душистый, сидя по-турецки на шерстяных коврах, расстеленных на земляном полу; при нашем появлении черный пес, охранявший скот от шакалов и гиен, залился лаем; рассказы патриарха, его сыновей и бродячего торговца о гиенах звучали так устрашающе, что у нас буквально волосы вставали дыбом. Сара была на верху блаженства, она сразу забыла о своем разочаровании, о том, что не нашла очевидца царствования Марги д’Андюрен, отравительницы пустыни; слушая старика, она то и дело оборачивалась ко мне с многозначительной улыбкой, и я понимал, что она находит в этих сказаниях отзвуки легенд о вампирах и прочих монстрах, о которых узнала во время учебы: гиена, почти исчезнувшая в этих краях, стала живым воплощением самых фантастических чудовищ. Старый шейх был первоклассным повествователем и великим актером; одним движением руки он приказывал молчать сыновьям или торговцу, ради удовольствия самому рассказать очередную известную ему историю: гиена, говорил он, гипнотизирует человека, если он, на свою беду, встретился с ней взглядом; он покорно идет за ней по пустыне до ее логова, где она терзает и пожирает его. А тех, кому удалось от нее ускользнуть, она преследует в снах; от прикосновения к гиене люди покрываются страшными язвами; неудивительно, подумал я, что этих злосчастных животных почти полностью истребили. Шакал же, напротив, считается презренным, но безобидным зверем; его голос звучит в ночной тьме протяжным, заунывным плачем, и эти стонущие звуки кажутся зловещими, однако, по уверениям бедуинов, они не имеют ничего общего с жутким воем гиены, который принуждает человека застыть на месте и наводит на него леденящий страх: те, кто хоть раз его услышал, будут вспоминать об этом всю жизнь.

Прослушав эти сверхъестественные зоологические легенды, мы с Сарой попытались (как и Музиль, в свое время встретившийся с кочевниками, подумал я) разузнать у наших хозяев об археологических стоянках в этой местности, о храмах, дворцах и заброшенных городах, которые известны только местным жителям; наши расспросы крайне раздражали Бильгера, уверявшего, что многие поколения востоковедов давно уже «исчерпали пустыню»; все эти Грабари[320], Эттингхаузены[321] и Хильдебрандты[322] потратили годы на описания исламских руин, пока их ученые собратья, специалисты по Античности, раскапывали римские или византийские крепости и селения, — тут нечего больше искать, утверждал Бильгер, и в самом деле: наши хозяева рассказали только о Каср аль-Хейре и о Рузафе, не преминув добавить к этому историю о спрятанных сокровищах, которая хоть как-то развеселила Бильгера, все еще не остывшего после своего неудачного автопробега через пустыню. Он объяснил мне по-немецки, что аборигены внимательно следят за работой археологов на раскопках и, стоит тем отвернуться, начинают в свой черед рыться в песке; эти шакалы археологии стали подлинным бедствием для специалистов, после них раскопы представляют собой сплошные ямы и кучи песка, словно разоренные какими-то огромными кротами, говорил Бильгер, слегка преувеличивая.