Пересуд - Алексей Слаповский

Тепчилин ответил: «Нет!» — и аппарат «Полиграф» не зафиксировал вранья, потому что он ведь и в самом деле не убивал Ильдара. И никогда не чувствовал, что убил, хотя жалел веселого и добродушного паренька. Конечно, юридически, если бы докопались, происшествие могло сойти за преступление, но Анатолия это не смущало и не волновало. Юридически все можно доказать.

Самозванные судьи хотел пройти мимо Татьяны Борисовны Лыткаревой, но она их сама остановила:

— Куда это вы? А меня судить?

— Неужто и вы, бабушка, нагрешили?

— Да, — твердо ответила Лыткарева. — Родила такого же сволоча, как вы.

Ей не так просто это было выговорить вслух, но она хотела это выговорить. Глядя на то, что происходит в автобусе, ужасаясь, боясь, переживая, она все сравнивала с сыном — и первые часы ей казалось, что вот именно от таких подлецов он и пострадал, они его и сманили.

При этом она не могла отвести от них глаз — о чем-то догадывалась и никак не могла догадаться.

И вдруг поняла: она видит сына в словах Маховца, в повадках Притулова, в веселости Петра, в невинной жестокости Личкина и даже в хмурости замкнувшегося Федорова, отделившего себя от всех. Она видит сына — и всегда видела его таким, только не хотела себе в этом сознаться. Не его сманили, он сам сманит кого угодно (Лыткарева вспомнила, как не могла ему отказать, если он начинал убедительно просить выпивки или денег), он там хозяйствует и чувствует себя свободно, в этой воровской и поножовочной жизни, он сам кого-нибудь вот так же, как эти, мучает.

У них была игра, когда сын был маленьким: мать называла его в третьем лице. Неизвестно почему. Просто нравилось.

— И чего он хочет? — спрашивала мать сына.

— Пить хочет.

И так привык, что сам подходил и говорил:

— Он пить хочет.

Или:

— Он гулять хочет.

И долго это сохранялось, в добрые свои минуты сын, уходя, улыбался и говорил матери:

— Он гулять пошел! — напоминая ей о том, что было. И на сердце у нее теплело на весь вечер — до его прихода.

У Лыткаревой было хорошее, доброе детство, и сыну она постаралась устроить такое же. Поэтому ей казалось, что в детстве вообще все хорошие и нормальные, а взрослая жизнь — это болезнь, которой заболевают после детства и не могут уже вылечиться до самой смерти.

А вот теперь подумалось: нет, не болезнь. Выбор человек такой сделал. Как вот эти. И она сыну помогла. Хоть и старалась от всего оберечь, а помогла. Чем — непонятно. Значит уже тем, что родила.

О чем она и сказала.

— Значит, сидит сынок? — спросил Маховец, как спросил бы родную мать, если бы любил ее.

— Сидит. И вам надо сидеть, а не людей пугать.

Притулов обиделся:

— Мать, ты не нарывайся. А то так напугаю.

— Не трогай ее! — раздался голос.

Притулов обернулся.

Федоров стоял во весь рост и глядел на него.

— Чего? — как бы не расслышал Притулов.

— Не трогай, я сказал!

— Он сказал! — передразнил Притулов.

Но Маховец дружески положил руку ему на плечо.

— Товарищ прав. Нам лишней жестокости не надо. Мы ведь чего хотим? Доказать, что все могут сидеть в тюрьме.

— Уже доказали! — крикнул Федоров.

Притулов и Маховец переглянулись и пошли дальше.

Они, люди опытные, поняли, что Федоров — в том состоянии, свойственном слабым людям, когда они устают от своей слабости и готовы переть на рожон. И решили не ускорять событий.

И ведь угадали: действительно, Федоров смертельно устал сидеть и ждать, что будет дальше. Ему хотелось скорее — все равно чего.

Но они сбили его настроение.

И он опять сел. Ждать.

Веселый Димон был готов к вопросам.

— Обкуренный? — определил Маховец.

— Есть немного, — не отрицал Димон. — Могу поделиться.

— Не увлекаемся, — ответил Маховец за себя и за Притулова. — За что срок получать будем?

— У, много чего! — охотно ответил Димон. — Дурь денег стоит, а денег сроду нет. Надо добывать. По-разному, само собой.

— Не сидел?

— Нет пока, обходилось, — сказал Димон, как бы даже удивляясь такой нелепице.

Он действительно считал себя очень везучим человеком.

А в жизни любил движение, как тот мельник, о котором он никогда не слышал. Обожал ходить в школу, но не учиться, а — общаться. Разговаривать, смеяться, баловаться. После школы, наскоро сделав уроки, бежал к друзьям. Он сам не умел, не любил и не хотел делать что-то целенаправленное, но ему очень нравилось примыкать к чьим-то занятиям. Идут в кино — и он с удовольствием идет в кино. Сидят дома и пьют пиво — и он пьет. И все ему казалось хорошо. Утро хорошо тем, что просыпаешься. Среди друзей хорошо, потому что какие-то разговоры все время, а он очень любит слушать. Слушает и смеется. Его все любили за это. Потом появилась трава, и все стало окончательно прекрасно, жизнь приобрела смысл раз и навсегда. Есть трава — блаженствуешь и ни о чем не думаешь, нет травы — ищешь траву. Появились товарищи по странствиям, возникли промежуточные цели: сесть на такую-то электричку и поехать туда, где, рассказывают, живут приятные люди, готовые поделиться. Вписался к ним, пожил какое-то время, поехал дальше. Понравилась девушка, начал действовать. Она ответила взаимностью — хорошо, нет — другие найдутся.

Может, главное в характере Димона — умение радовать людей и быть для них не угодливо услужливым. Попадая в чужой дом, он мог, например, прибраться, вымыть посуду и даже что-нибудь приготовить (чего никогда не делал в родительском гнезде). Или пересекал весь город, чтобы передать от одного шапочного приятеля другому, вовсе незнакомому, что-нибудь такое, что второму требовалось. Правда, иногда он сбивался с этих маршрутов: однажды его послали с чьим-то паспортом купить билет. На вокзале Димон встретил интересную компанию — трех девушек и двух парней. Выпил с ними пива, покурил.

— Куда собрался? — спросили его.

— Да билет надо купить.

— Плюнь, поехали с нами. Мы домик нашли на берегу озера, там никто не живет, а домик отличный. В озере рыба есть. А у нас травы — как на газоне перед Белым домом. Отдохнем! Денег только мало.

Это было слишком заманчиво. Димон вручил им деньги, которые ему дали на билет, и поехал с ними. А паспорт кому-то потом продал: все-таки документ, ценная вещь.

Если бы Маховец и Притулов не отстали, Димон спел бы им жалобную песнь о больной маме. Но они его признанием удовлетворились.