Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

• •

Горшков ушел из Таробеева в три часа ночи 29 августа. Причиной был не страх перед активистами кулацкой власти. В конце концов, она его еще так и не тронула. Тревожила мысль: а вдруг купцы возвратились в Козлов? Дело в том, что в составе штабной колонны — Горшков опознал ее по сотне добротных фур и повозок, по обилию в ней господ офицеров верхом и в колясках, — так вот, в штабной колонне купеческих экипажей не оказалось, причем прошла эта колонна еще 26 августа, и после того дорога вообще опустела. Могло быть, конечно, что купцы уехали с тем войском, которое из Козлова проследовало на север, на Кочетовскую. Ну а если почему-либо вернулись назад? Какой-то дополнительный шанс все же выполнить задание Кальнина тогда появлялся, и не воспользоваться им он просто не имел права, тем более что, опираясь на палку, кое-как идти теперь мог.

Восточный край неба только-только начал светлеть. У моста спали, обняв дубинки, мужики-караульщики. Горшков неслышно проскользнул мимо них.

Село, в котором крестьянин с бляхой спрашивал, не перебиты ли в Козлове коммунисты, обогнул полями.

Нога болела терпимо. Около полудня со стороны Ивановской слободы, успокоенный тем, что в пути не было никаких происшествий, он вошел в город. У начала улицы стояли стражники с белыми повязками на рукаве и в гражданской одежде, с интересом следили за тем, как пяток других таких же стражников пытался вытащить из дорожной ямы пожарную повозку с насосом. Запряженная в нее лошаденка помощи им не оказывала, понуро стояла, пошире расставив ноги.

Чтобы не маячить перед стражниками, Горшков быстренько свернул в прогал между домами.

Все же его задержали. Случилось это, когда он уже вышел на Московскую. Стражников было двое. Стояли они на разных сторонах улицы, так что вообще миновать их он никак не мог. Один из них — Горшков хорошо его знал: Василий Чичкин, станционный рабочий, — крикнул напарнику:

— Ты что же, не видишь, комиссар идет? Тот отозвался, не поворачивая головы:

— Ну и что? Идет и пускай идет.

— Как — ну и что? Сейчас же забери и веди к коменданту, а то и про тебя скажу!

Напарник подошел к Горшкову, взял его под руку:

— Ну, видать, ничего не поделаешь. Придется мне тебя отвести. «Эх, брат, — подумал Горшков сам про себя. — Нету в тебе ни малейших силенок».

— И хорошенько веди, — крикнул вдогонку им Чичкин. — Я за тобой следом буду идти.

Когда свернули за угол, Горшков попросил:

— Друг, ты меня отведешь, коли тебе так приказано, но прежде разреши зайти на квартиру, съесть кусок хлеба. Ты же видишь, я раненый. Еле иду.

Зашли. Горшков умылся, размочил в воде корку, сжевал с куском сала, окинул взором свою комнатушку: койка, полка с десятком книжек, две тарелки в углу на столике, миска — ничего-то больше за свою жизнь и не нажил. А как тут было ему хорошо!

Стражник с безразличным видом сидел в углу на табуретке.

Неужели так-таки и поведет к коменданту? Боится Чичкина? А может, все же удастся из этого положения выкрутиться?

Дверь отворилась. Вошли Чичкин и еще трое с белыми повязками. Один из них, по виду какой-то конторщик, в фуражке с лакированным козырьком, предложил тут же на месте Горшкова расстрелять. То и дело замахивался на него:

— У-у, сейчас тебя!..

Решили все-таки сдать коменданту. Обыскали. Отобрать было нечего. Привели на Сенную площадь в дом Калмыкова.

Ну, а там… В комендантах состоял тот самый офицер, что прежде работал в штабе Южного фронта и которого Горшков встретил у дома, где ночевал агент. Пощады от него быть не могло. Он и в самом деле, лишь глянув на Горшкова, одобрительно кивнул стражникам. После этого два часа пришлось ждать в коридоре. Было заметно: господа в штабе нервничают, покрикивают друг на друга.

Наконец Горшкова ввели в комнату, где за столом сидел худощавый офицер лет тридцати пяти.

— Как же вы все в своих приказах по уезду называли казаков генерала Мамонтова бандитами? — спросил он. — Разве это банда?

Горшков промолчал.

Офицер открыл конторскую книгу, не спрашивая ничего, записал: «Горшков, коммунист, заведующий отделом управления уездного исполкома».

Горшков работал помощником заведующего. Но какое это уже имело значение?

Еще часа через два его вместе с десятком других арестованных отвели в тюрьму.

Там во дворе опять обыскали, развели по камерам. Он попал в кирпичную коробку верхнего этажа, холодную, с выбитыми стеклами, без коек, стола, скамьи. Голые стены и пол.

К этой поре ноги совсем уже плохо держали Горшкова. Войдя, он сразу сел на пол, привалился к стене и только потом неторопливо оглядел тех, кому теперь составил компанию. Было тут еще четырнадцать человек, очень разных по возрасту, одежде. Двоих из них он сразу выделил: черноглазого парня, низкорослого, смуглого, лет двадцати, очень подвижного, и мужчину постарше, тоже невысокого, бородатого. В отличие от всех других арестованных, как и Горшков, бессильно лежавших на полу, оба они беспокойно расхаживали по камере, лишь изредка замирая, чтобы прислушаться к доносящимся из коридора и с улицы звукам.