Судьбы передвижников - Елизавета Э. Газарова

Независимости и успеху всегда трудно избежать злобных нападок. Вот и Куинджи довелось с ними близко познакомиться. В марте 1879 года газета «Молва» опубликовала статью, авторство которой было скрыто за подписью «Любитель». Обвинив Товарищество в дешёвом либерализме, неизвестный гневливо обрушился персонально на Куинджи, якобы бесстыдно эксплуатирующего не бог весть какую технику эффектного живописного освещения. Автор статьи настаивал, что к подлинному искусству такие хитрые приёмы не имеют никакого отношения. Все кинулись разгадывать настоящее имя «Любителя», и когда выяснилось, что коварный газетный выпад совершил не посторонний человек, а член и учредитель ТПХВ Михаил Константинович Клодт, возмущению Куинджи не было предела. На решительное требование Архипа Ивановича исключить автора пасквиля из рядов передвижников товарищи ответили молчанием, считая, что Клодт выступил с позиций своего профессорства в Академии художеств. Когда и последующие призывы Куинджи расстаться с предателем не возымели действия, он объявил о своём решении покинуть Товарищество.

Спокойное отношение большинства передвижников к его намерению ранило Куинджи ещё более враждебной эскапады Михаила Клодта. Репин два дня уговаривал Архипа Ивановича отказаться от скоропалительно принятого решения, но Куинджи был неумолим. Убедившись в его непреклонности, Илья Ефимович обратился к Крамскому с просьбой написать оскорблённому художнику коллективное письмо, увещевающее его всё-таки остаться в Товариществе. Однако Крамской, не обнаруживший поддержки этого предложения со стороны большинства передвижников, предпочёл высказаться так: «С Куинджи надо подождать. Он теперь имеет такой колоссальный успех, что если бы мы написали ему что-нибудь, то это имело бы вид заискивания, а это нежелательно».

Помимо Репина, скандальная история с Куинджи очень возмутила Николая Ярошенко – к тому времени второе лицо в Товариществе после Крамского. Николай Александрович пишет Клодту резкое письмо, в котором определяет его побудительные мотивы опубликовать злосчастную статью как «…мелкое самолюбие, зависть и недоброжелательство к художнику, обладающему гораздо более свежим и сильным талантом…» Но это ещё не всё. Ярошенко отвешивает Клодту звонкую словесную пощёчину и за недобрые высказывания в адрес всего Товарищества: «…такое заявление должно было понравиться академическому начальству и, вероятно, упрочило ваше служебное положение, но вы поймёте, что оно не может упрочить уважения к вам со стороны Товарищества». «…ваша статья не делает вам чести и лишает меня возможности относиться к вам с уважением», – резюмирует Ярошенко. Личное негодование обрело силу коллективного обвинения, и Клодту ничего не оставалось, как покинуть ТПХВ. Само собой разумеется, решительная, бескомпромиссная позиция Ярошенко сблизила его с Куинджи. Обоих художников отличали горячий нрав и прямота суждений.

Справедливости ради следует заметить, что нападки Михаила Клодта стали для Куинджи лишь весомым поводом для выхода из Товарищества. Степень популярности живописца к тому времени была так велика, что в участии в передвижных выставках ради сбыта своих произведений Куинджи уже не нуждался. Свободный от обязательств перед Товариществом, он мог планировать свои персональные выставки, организованные по собственному усмотрению, к тому же в идейно-стилистическом отношении творчество Куинджи стало плохо вписываться в установки передвижников.

«Обыкновенные смертные нуждаются друг в друге, а не силачи» – так высказался Иван Крамской о самодостаточности художника Архипа Куинджи не только в творчестве, и верность этого суждения вскоре подтвердил триумф 1880 года, когда в зале Общества поощрения художников на Большой Морской улице в Петербурге состоялась выставка одной картины Куинджи – неподражаемой «Лунной ночи на Днепре». Такой экспозиционной формы в России ещё не знали, но Архип Иванович любил оправданный риск, и его новаторство было вознаграждено с лихвой. Художник проявил себя умелым организатором, заблаговременно оповестив публику о грядущей необычной выставке. Он заранее пригласил в свою мастерскую авторитетных деятелей культуры, чтобы те, делясь впечатлениями об увиденной картине, максимально подогрели общественный интерес. Расчёт Куинджи оправдался. Толпы людей стремились проникнуть в небольшой полутёмный зал с задёрнутыми гардинами и зажжёнными лампами, где царствовал причудливый изгиб реки, отражающий торжественную безмятежность лунного безмолвия. Сияние ночного светила было передано живописцем столь правдоподобно, притихшее пространство над рекой излучало такое вселенское спокойствие, что картина действовала на зрителей совершенно магическим образом. У входных дверей уникальной выставки посетителей встречал сам Куинджи, он же формировал группы и провожал их до зала. Люди толпились, заслоняя друга, приподнимались на цыпочки, чтобы ещё только один разок прильнуть взором к небывалому живописному откровению. Кто-то, в надежде разгадать таинство волшебного лунного сияния, рассматривал картину в лупу, кого-то разбирало любопытство взглянуть на обратную сторону полотна, но всё было тщетно – колдовство оставалось неразгаданным.

Между тем «знатоки» живописи не унимались в своих попытках вывести Куинджи на чистую воду. Один из них додумался до того, что находить точные тона художнику помогает используемое в работе зелёное стекло. Но подобное «разоблачение» было ошибочным. Между тем некоторые живописные секреты у Куинджи всё-таки имелись, и один из них – применение нестойких битумных пигментов – сослужил триумфальной картине недобрую службу.

Опасения на сей счёт возникли ещё тогда, когда о разрушительном действии пигментов можно было только догадываться. В письме Суворину Крамской рассуждал об этом, как всегда, чётко, обоснованно, разумно: «Меня занимает следующая мысль, долговечна ли та комбинация красок, которую открыл художник? Быть может, Куинджи соединял вместе (зная или не зная – всё равно) такие краски, которые находятся в природном антагонизме между собой и, по истечении известного времени, или потухнут, или изменятся и разложатся до того, что потомки будут пожимать плечами в недоумении: отчего приходили в восторг добродушные зрители?.. Вот во избежание такого несправедливого к нам отношения в будущем я бы не прочь составить, так сказать, протокол, что его “Ночь на Днепре” вся наполнена действительным светом и воздухом, его река – действительно совершает величественное течение и небо – настоящее, бездонное и глубокое…»

Когда потенциальные покупатели рискнули осведомиться – за какую сумму Куинджи готов расстаться со своей бесподобной «Лунной ночью», оказалась, что у холста уже есть хозяин, и не кто-нибудь, а великий князь Константин Константинович. Полотно он приобрёл ещё в мастерской художника, сразу не признавшего в морском офицере, заинтересовавшегося картиной, представителя монаршей фамилии. Куинджи не сомневался – запрошенная баснословная сумма в пять тысяч рублей охладит покупательский пыл незнакомца, но тот, нисколько не стушевавшись, попросил оставить полотно за собой.

Став владельцем шедевра Куинджи, Константин Константинович решил с ним не расставаться даже во время кругосветного плавания. Об опасности, грозящей картине, одним из первых обеспокоился Иван Сергеевич Тургенев и поспешил из Парижа в Шербур, где фрегат с «Лунной ночью» на борту бросил на некоторое время якорь. Писатель тщетно пытался убедить великого князя, что навязанное картине путешествие может не лучшим образом отразиться на её состоянии и что гораздо благоразумнее позволить ей перевести дух и предстать во всём своём великолепии на Всемирной выставке, которая