Сто страшных историй - Генри Лайон Олди

Иначе его не стоило и затевать. Согласно уложению, мне был нужен еще хотя бы один верный ответ…

– Если ты Кёкутэй, ты помнишь, как дрозда поймал?

– Поймал?

– Давно, в детстве. Как ты его поймал? И что это была за птица?

– Ты же сам сказал: дрозд!

– Мало ли что я сказал? Теперь ты скажи!

Перерожденец моргает: раз, другой. Он уже немного пришел в себя. Я тоже моргаю. Плохо вижу, глаза устали. Люди похожи на орду смутных призраков. Черт лица не разобрать. Темнеет, что ли?

– Ну, дрозд… Он крыло сломал.

– Точно!

Сосед радуется так, словно ему мешок золота подарили.

Я тоже радуюсь.

– Я, Торюмон Рэйдэн, объявляю дознание завершенным! В ходе дознания было достоверно установлено, что заявитель пережил фуккацу, о чем своевременно заявил в службу Карпа-и-Дракона. Широно, протокол готов?

– Да, господин!

– Пиши грамоту: «Сим удостоверяется…»

Хриплый рык прерывает меня. Кто-то задал вопрос? Нет, это не вопрос. Тело Кёкутэя выгибает судорогой. На губах выступает пена, в глазницах вспыхивают багровые угли. Конечности перерожденца удлиняются, хрустят суставы. Рык превращается в жалобный вой.

Из-за забора долетает дружный вздох ужаса. Не сдержавшись, истошно кричит жена Кёкутэя. Староста отшатывается. Я смотрю не на перерожденца, который в присутствии родни и земляков принимает облик дзикининки. Этим меня уже не удивить. Я смотрю поверх забора, туда, где за горами исчез алый краешек солнца. Длинные сумрачные тени ползут через долину, тянут жадные пальцы.

Проморгал. Опоздал.

– Широно, пиши! «…что в теле отшельника Кимифусы обитает дух Кёкутэя из семьи Дадзай, проживающего в деревне Макацу.» Записал?

– Да, господин.

Невозмутимости Широно сейчас позавидовал бы и старый настоятель. Ну да, опыт. Пять лет при дознавателе Абэ. Даже страшно представить, чему он был свидетелем.

– Продолжай!

Тело несчастного продолжает меняться. Отшелушивается, повисает клочьями серая кожа. Редеют волосы на голове. Сальные пряди ложатся на костлявые плечи. Западают глаза, заостряются скулы. Из-под верхней губы выступают желтые обломанные клыки…

– «…в связи с установленным надлежит признать за указанным Кёкутэем…»

Дзикининки рвется на волю. С треском лопается веревка. Людоед взвивается в воздух: прыжок, и он уже за забором. Крестьяне бросаются врассыпную.

– Широно, за мной! За ним!

– Да, господин.

Без сомнения, дзикининки спешит к знакомой могиле. Милосердный будда, как же мне надоело бегать на здешнее кладбище! С другой стороны, все к лучшему – сумерки быстро густеют, но я не сбиваюсь с пути. Не знай я, куда направляется людоед, потерял бы беглеца на первой же сотне шагов.

– Широно!

– Здесь, господин!

– Пиши: «…признать за указанным Кёкутэем сословие и родство…»

Задыхаюсь. Кашляю, кричу:

«…права и обязанности, как имущественные, так и семейные…»

– Да, господин!

– «…включая долг супружеский и сыновний…»

– Да, господин!

4

Красная печать

– Рядом! Беги рядом!

Он повинуется. Отстав, за нами следует с дюжину самых храбрых крестьян. Староста с ними? Я не в силах его разглядеть – лиловые сумерки валятся на землю, густеют, превращаются в ночную тьму.

Бросаю торопливый взгляд на Широно. Спотыкаюсь, едва не падаю. Зрелище достойно богов: Широно в своих деревянных сандалиях с единственным «зубом» бежит с такой удивительной легкостью, словно у него под ногами мощеная улица. На предплечье согнутой левой руки он несет поднос для еды, собранный из кедровых дощечек. На подносе трепещет лист рисовой бумаги. Пальцы сжимают тушечницу с откинутой крышечкой. Пальцы правой руки с непринужденным изяществом держат кисть.

– Пиши!

– Диктуйте, господин.

– «…вследствие чего…»

Колотье в боку. Хриплю. Жадно глотаю воздух.

Ночной бабочкой порхает кисть. Ложатся на бумагу ровные столбцы иероглифов. Я не вижу их, как не увидел старосту среди крестьян, но знаю: столбцы ровные. В грамоте нет ни единой помарки. Кажется, что Широно не бежит сломя голову по горным тропам – его под руки несут небожители с острова Хорай[1], стараясь не тряхнуть драгоценную ношу.

Этого не может быть.

Это есть.

«Если вы прикажете мне сделать что-то, для чего мне понадобятся сверхъестественные способности тэнгу, я вправе отказаться.»

Что же это, если не способности тэнгу?! А если это часть человеческого искусства, отточенного годами странствий и службы у дознавателя Абэ, то не спрашивайте меня: возможно ли такое?

Что мне вам сказать?!

– «…именем службы утверждаю и заключаю…»

Ночь заливает тропу черной тушью. Как же быстро падает ночь в этих краях! Из темноты – прямо из-под ног! – выскакивают ребристые камни надгробий. Не успев сдержать шаг, расшибаю колено о ближайшее. Останавливаюсь. Сгибаюсь в три погибели, упираюсь руками в бедра. Храплю загнанной лошадью.

Добежал.

В ушах звенит. В висках колотятся острые молоточки. Мне не сразу удается расслышать скребущие звуки, сопение и шорох осыпающейся земли. С усилием разгибаюсь: да, он здесь. В двух десятках шагов от нас. Глух ко всему на свете, дзикининки усердно трудится, разрывая могилу. Знакомое место, никаких сомнений. Не знал, что семья Дадзай успела вновь засыпать могилу Кёкутэя после прошлого разгрома.

– Широно! На чем ты остановился?

– «…есть не кто иной, как Кёкутэй из семьи Дадзай», господин.

– Я этого не диктовал!

– Умоляю о прощении. Я записал много грамот за господином Абэ. Я знаю их содержание и взял на себя смелость…

– Молодец! Пиши после отступа: «Грамоту выписал Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона из города Акаяма».

– Есть, господин!

– Проставь сегодняшнюю дату.

– Готово, господин.

– Я должен прочесть грамоту. Так положено.

Забираю бумагу, подношу к лицу. Тысяча адских демонов! Что я увижу в темноте? Не знаю, как справился Широно, но я не сова и не кошка. Подписать грамоту, не читая? На ощупь?! Все мое существо восстает против такого преступного небрежения. Значит, нельзя.

– Я зажгу фонарь, господин?

Вернусь, паду ниц перед Сэки Осаму. Поблагодарю за слугу.

– Зажигай!

И добавляю, не могу не добавить: