Сто страшных историй - Генри Лайон Олди

– Твое старание выше всяческих похвал.

– Я лишь хочу быть полезным, господин.

Нет, не показалось. Широно смущен. Сбросив с плеч котомку, он извлекает из нее маленький фонарь. Поднос с тушечницей и кистью? Ага, они уже на земле. Широно достает кресало. От разрытой могилы несутся чавканье и стоны. Дзикининки уже добрался до трупа. Взлетает к небесам горестный вой. Не смотрю – хватит, навидался! – но меня начинает подташнивать.

Казалось бы, привык…

Кремень чиркает о кресало: раз, другой. Во тьме вспыхивают искры, слепя глаза. Звуки ужасной трапезы на миг смолкают и возобновляются вновь. Фонарь разгорается, я до рези в глазах вглядываюсь в грамоту. Широно подсвечивает мне.

Все, как я и думал. Ровные столбцы иероглифов. Точное соответствие уложениям службы. Ни одной помарки. Грамота составлена безукоризненно. Ночью, на бегу, да.

– Давай кисть, я подпишу.

– Вот, господин. Я уже обмакнул ее в тушечницу.

– Поднос!

– Кладите, господин.

Вывожу свою подпись. Не хватает только печати. Личной служебной печати дознавателя Рэйдена. Да, мой слуга хорош. Но и господин у него не промах! Как же славно, что я облачился в дареное кимоно с гербами! Левый рукав. Карман в рукаве крепко зашит, чтобы не потерять содержимое. Ну как – крепко? Ткань трещит, рвутся нитки. Надеюсь, рукав остался цел. А хоть бы и нет!

Вот она, моя печать.

– Прошу вас, господин. Нет, не сюда.

– Почему?

– Здесь черная тушь. А здесь я заранее развел красную. Для вашей печати.

Охристый свет фонаря искажает цвета. Обмакиваю печать в тушь, стряхиваю лишние капли на траву. Прикладываю печать к грамоте. На бумаге остается четкий оттиск.

Встаю в полный рост. Ушибленное колено откликается резкой болью. В правой руке – печать, в левой – грамота о перерождении. Дракон и карп на моей одежде отблескивают золотом и пурпуром. Переливаются, перетекают друг в друга: вечный круговорот превращений.

– Я, Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона, официально объявляю этого человека Кёкутэем из семьи Дадзай! В чем мною составлена грамота о перерождении, заверенная подписью и печатью! Сим удостоверяется!

Широно без приказа делает шаг вперед, поднимает фонарь повыше. В темноте вспыхивают два багровых уголька: глаза дзикининки. Чавканье. Хруст. Сопение. Горестный стон. Согнувшись в три погибели, людоед припал к земле, вцепился в обглоданный труп. Терзает клыками мертвую плоть.

В чем я ошибся?

По телу дзикининки пробегает волна судорожной дрожи. Так бежит по воде рябь от ветра. Людоеда выгибает дугой. Хрустят суставы и позвонки: громко, страшно. Дзикининки падает на четвереньки, его неудержимо тошнит. Куски непереваренной падали и бурлящая жижа потоком извергаются наружу. Кажется, этому не будет конца.

Еще никогда в жизни я не смотрел с таким восторгом на блюющего человека.

Укорачиваются руки и ноги. Когти втягиваются, принимают вид обычных ногтей – грязных, обгрызенных. Редкие пряди на голове превращаются в спутанную шевелюру. Разглаживается кожа. Последние спазмы: желудок пуст, но Кёкутэя продолжает выворачивать наизнанку.

Он кашляет. Жадно глотает воздух. Падает на груду развороченной земли. Тело его опять содрогается: на этот раз от рыданий. Лежа на собственной могиле, рядом со своим недоеденным телом, Кёкутэй плачет как ребенок.

Да, как ребенок.

5

«О, славный день!»

Обратный путь сложился удачно.

Погода баловала нас, выделив два, нет, даже два с половиной солнечных дня из оставшегося запаса. Я радовался этому, но с трудом, стараясь не делать резких движений – мое самочувствие в начале пути оставляло желать лучшего. Обильные празднества, устроенные в нашу честь жителями Макацу, радующимися возвращению Кёкутэя и избавлению от людоеда, сильно ударили по здоровью Торюмона Рэйдена. К счастью, свежий воздух и глоток-другой саке, которым нас снабдила благодарная семья Дадзай, быстро вернули мне прежнюю бодрость.

Мерин шел без понуканий, Широно – и подавно. Ран вела себя вполне приемлемо, разве что все время забегала вперед, где и поджидала нас. В сборе ягод, грибов и съедобной зелени ей не было равных. Кроме этого она поминутно норовила расчехлить ружье и отправиться за дичью. Боясь, что девушка встретится с медведем или кабаном, я отговаривал ее, но пару раз не преуспел.

В эти дни мы все – кроме монаха, разумеется! – лакомились нежным мясом кроликов. А Ран хвасталась, что в Макацу ее звали матаги, то есть охотницей.

В порту Хакодате нам тоже повезло: «Добрый Эбису» стоял у причала. О морском путешествии мне рассказывать нечего: оно не отличалось от плаванья на Эдзоти. Прибыв в Акаяму, я тепло распрощался со святым Иссэном, без промедления сдал Ран на руки своей матушке, отправил О-Сузу доложить семье Ясухиро о приезде долгожданной племянницы – и бегом побежал в управу, где меня, вне сомнений, уже честили на все корки.

* * *

В кабинете господина Сэки все было, как обычно – то есть, как в театре Кабуки. Отдернулся трехцветный занавес, карп на стене высунулся из воды. Отзвучал вступительный монолог – доклад актера в образе докэката. Кто это такой? По театральным канонам – потешный бездельник и дурачок (не спрашивайте, кому досталась эта роль!).

Всплеснул рукавами актер в образе дзицугото – мудрый и честный мужчина с твердым характером. Из какого ряда ни смотри, хоть от дальней стены – воистину старший дознаватель! Его поддержали арагото и вагато – могучий боец и утонченный красавец, иными словами архивариус и секретарь.

И прозвучало внезапное, чего дурачок никак не ожидал:

Сэки Осаму:

Неслыханная тайна!

Немыслимая мудрость!

О, сколь замысловата эта история!

То, что вы поведали нам, Рэйден-сан,

достойно самого тонкого осмысления,

самых подробных записей.

Окада-сан, озаботьтесь!

Секретарь Окада (кланяется):

Да, Сэки-сан!

Непременно!

Сэки Осаму:

Ну почему, почему же

все произошло в дальних краях,

на холодном Эдзоти,

а не здесь, в родной Акаяме?

Рукава мои мокры от слез,

горло пересохло от рыданий,

зависть и огорчение мучат сердце.

Фудо-сан, слышите ли вы?

Храните запись в кипарисовом ларце,

на видном месте!

Архивариус Фудо (кланяется):

Да, Сэки-сан!