Дело принципа - Денис Викторович Драгунский

шелковыми чулками). — Мой муж введет меня в академические круги. О, это совсем другое!

Умные разговоры. Проблемы сущности и сущность проблем. Я была бы не против. Но вот если он будет художник или поэт — тогда не надо. Я не смогу ужиться в богемном кругу. Они очень милы, но редко моются. Помнишь, буквально на днях в опере ты мне их показал. Они стояли около второй буфетной стойки — кружок поэта-импрессиониста Петера Альтенберга. От этих дамочек пахло по́том.

Нет, честное слово, по́том! Сквозь духи — по́том! Ужас, ужас! Представляешь себе, вот такой поэт приведет меня в салон таких же поэтов. Я подойду к какой-нибудь поэтессе, а от нее воняет потом. Меня стошнит, натурально вырвет. Вот прямо так, бэээ! И окажется, что главная хамка — это я. Парадокс! Может быть, лучше всего выйти замуж за офицера? Почему ты меня не знакомишь с молодыми людьми из хороших семей?

— Болтушка, — сказал папа. — Боже, какая ты болтушка! Наверное, тебе есть что сказать, а ты забалтываешь это. Заслоняешь болтовней то, что тебя на самом деле интересует.

— О, да, — сказала я. — На самом деле меня интересует кое-что другое. Например, когда будет война. Отдадим ли мы сербам Боснию и Герцеговину? Я бы не отдавала. Правда, они болтают, что это их исконная территория. Но что такое исконная территория? По-моему, это политическая уловка. Но война непременно будет. Знать бы когда.

— Болтушка, — повторил папа, — болтушка, болтушка, болтушка! Так вот, мама.

— Что? — спросила я.

— Я ее очень любил. Можно сказать, я и сейчас ее люблю.

Он замолчал, а я сидела в кресле, обхватив колени, и торжествовала.

Я победила. Он заговорил первый. Больше того. Он заставил меня слушать. Ну-ну, послушаем.

— Да, кстати! — сказала я. — Кажется, мы опоздали в театр. Опаздываем. Если сейчас кинемся одеваться, поспеем ко второму акту.

— Ты очень хочешь в оперу? — спросил он.

— А что сегодня дают?

— Не помню, — сказал папа. — «Травиату», кажется.

— Ну, тогда не очень.

— Ну и хорошо, — вздохнул он. — Это из-за нее мы дали тебе двойное имя.

— Из-за «Травиаты»? — Я сделала вид, что ничего не понимаю.

— Далли! — закричал он. — Из-за женщины, которую я любил и люблю! Из-за твоей мамы! Именно такое — немецко-славянское. И немецкое имя поставили на первое место. Потому что если уж совсем по-честному, то, коль скоро ты Тальницки унд фон Мензебург, то и звать тебя должны были Станислава-Адальберта, но мама захотела вот так, наоборот, Адальберта впереди. И я в очередной раз согласился. Почему в очередной? Потому что я соглашался с ней всегда, с первого дня нашего знакомства. Это было, кстати, в салоне, куда ходил поэт Гуго фон Гофман-сталь. Кстати говоря, там ни от кого не пахло потом. Ты это все навыдумывала, насчет пота. В театральных фойе всегда так пахнет… Да. Все знали, что она — молодая графиня фон Мерзебург. Но она приезжала на извозчике. Однажды, когда вечер уже закончился, мы столкнулись у дверей. Вернее, уже за дверями. У меня был, естественно, свой выезд. Когда все расходились, это был чудесный вечер, было какое-то замечательное чтение стихов… Веришь ли, Далли, эти стихи до сих пор звучат у меня в ушах, но я не помню ни одного слова, ни одной строчки. Плывет музыка. Бывает, что и музыку вспоминаешь вот так, вообще. Особенно во сне, когда засыпаешь. А попробуй насвистеть или напеть — ничего не выйдет. А музыка — есть. Вот так и эти стихи… Да, так о чем я?

— О том, как вечер закончился.

— Да, да. Все расходились. Я увидел, что она стоит на тротуаре и машет рукой извозчику. Я предложил подвезти ее до дому. «Вы уже успели схватить извозчика? — спросила она у меня вместо ответа, вместо благодарности или вместо отказа. — Какой вы ловкий!» Это была первая фраза, которую я от нее услышал. В ней были одобрение и насмешка одновременно. Удивление и порицание. Какой молодец! Но вместе с тем экий, однако, ловкач. С тех пор всегда все ее слова были именно такими. Она говорила мне: «О, какой элегантный костюм!» — когда я показывался ей перед тем, как ехать в гости. В этом было и одобрение, и осуждение. Потому что слишком элегантно — это означало пóшло. «Какая у тебя многосторонняя эрудиция!» — с одной стороны, хорошо. С другой стороны, бездельник, который целыми днями, забравшись на диван, читает книги без разбору.

— А может быть, ты преувеличивал? — спросила я. — Сочинял? Додумывал за нее?

— Да нет, — вздохнул папа. — Усмешка, постоянная усмешка. Всегда чуть-чуть прикушенная губа. Как будто не велит себе расхохотаться. Постоянно взгляд в угол. И вообще, желание все высмеять. Найти какую-то неприятную истину. У любого самого прекрасного поступка отыскать низменную причину. Нелепое подозрение. Всех во всем подозревать. Повара — что ворует мясо. Императора — что продался французам.

Мне вроде бы хотелось рассмеяться или наморщить лоб и сказать: «Ой, ой, ой!» Но на меня вдруг какая-то маска легла, которая не давала мне ни мигнуть, ни поморщиться, ни улыбнуться. Я подумала, как, наверно, тяжело жить, когда тебя все время осуждают, над тобой насмехаются, запускают острый коготок.

Но еще ужаснее, подумала я, даже не то, что в тебя этот коготок запускают, а то, что ты этого коготка все время ждешь.

Наверное, мама была, конечно, не марципан в шоколаде. Куда там! Жестка и насмешлива. Может быть, папа говорил правду.

Но папа тоже был какой-то странный. Жил все время, выискивая тайный, неприятный смысл в маминых словах, в маминых жестах, взглядах и улыбках. Тоже какое-то сумасшествие на самом деле. Одна сумасшедшая, потому что все время стремится подковырнуть. Другой сумасшедший, потому что все время ищет и ждет подковырку. Вот и встретились. Что совершенно естественно. Но не ужились, что естественно тоже. В общем, мне показалось, что я уже все поняла. И мне уже не надо было, чтоб папа рассказывал дальше, но папа все равно продолжал.

— Так вот, — продолжал папа, — она как-то не совсем одобрительно удивилась моей ловкости, что я успел поймать извозчика. Как будто бы я у нее из-под носа выхватил. Но я ей объяснил, что у меня свой выезд, и показал аккуратную высокую карету, запряженную парой крепких, не слишком дорогих, но, безусловно, достойных лошадей, с кучером в темно-зеленом камзоле с золотыми пуговицами, который стоял и придерживал открытую дверь. «Благодарю», — сказала она. Я помог ей забраться вовнутрь.

Она назвала адрес (это было в каком-то хорошем пригороде), но не преминула