Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка - Оксана Киянская

Участник событий Петр Свистунов размышлял в мемуарах: «Тут возникает вопрос… что побудило Рылеева, решившего действовать во что бы то ни стало, предложить начальство человеку осторожному, предусмотрительному и не разделявшему его восторженного настроения? Это объясняется очень просто. Рылеев, будучи в отставке, не мог перед войском показаться в мундире: нужны были если не генеральские эполеты, которых налицо тогда не оказалось, то по меньшей мере полковничьи».

Неудавшийся же цареубийца Петр Каховский и вовсе предполагал, что диктатор был «игрушкой тщеславия Рылеева»[336].

Конечно, Каховский не прав: полковник князь Трубецкой не был игрушкой в руках отставного подпоручика, поэта Рылеева. Но и Рылеев, ощущавший себя безусловным лидером петербургского заговора, действовать по указке Трубецкого не собирался. По-видимому, Рылеев и Трубецкой – разыгрывая каждый свою карту в сложной политической игре – пытались в этой игре использовать друг друга. И именно это взаимное недоверие оказалось роковым для успеха восстания.

* * *

Рылеев несколько раз излагал в показаниях их с Трубецким общий план действий – и его показания выглядят непротиворечиво. Согласно Рылееву с момента избрания Трубецкого диктатором (десятые числа декабря), он «был уже полновластный начальник наш; он или сам, или чрез меня, или чрез Оболенского делал распоряжения. В пособие ему на площади должны были явиться полковник Булатов и капитан Якубович».

Трубецкой поручил ротным командирам «распустить между солдатами слух, что цесаревич от престолу не отказался, что, присягнув недавно одному государю, присягать чрез несколько дней другому грех. Сверх того сказать, что в Сенате есть духовная покойнаго Государя, в которой солдатам завещано 12-ть лет службы, и потом в день присяги, подав собою пример, стараться вывести, каждый кто сколько успеет из казарм и привести их на Сенатскую площадь».

При этом Якубович должен был «находиться под командою Трубецкого с Экипажем гвардейским и в случае надобности идти к дворцу, дабы захватить императорскую фамилию». «Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой». Булатов же соглашался возглавить лейб-гренадер – полк, в котором он раньше служил и в котором его помнили и любили. После захвата дворца следовало силой «принудить» Сенат издать Манифест об уничтожении старого правления, создании Временного правления и организации парламента – Великого собора.

Трубецкой же много месяцев отрицал показания Рылеева. Он утверждал, что никомуне давал «порученияо занятии дворца, Сената, крепости или других мест» и не собирался арестовывать императора и его семью.

В итоге, на очной ставке 6 мая 1826 года показания Рылеева были обобщены и сведены к следующему лаконичному утверждению: «Занятие дворца было положено в плане действий самим кн[язем] Трубецким. Якубович брался с Арбузовым сие исполнить, – на что к[нязь] Трубецкой и изъявил свое согласие. Занятие же крепости и других мест должно было последовать, по его же плану, после задержания императорской фамилии».

Точка зрения же Трубецкого выглядела следующим образом: «Занятие дворца не было им положено в плане действия, и он, князь Трубецкой, не говорил о том ни с Якубовичем, ни с Арбузовым, и никому не поручал передать им сие или выискать кого для исполнения сего; не изъявлял также на то и своего согласия. Равным образом в план действия не входило ни занятие крепости, или других мест, ни задержание императорской фамилии»[337].

В итоге очной ставки диктатор отказался от своих показаний и подтвердил правоту Рылеева.

Пытаясь объяснить это странное признание диктатора, М. М. Сафонов цитирует мемуары Трубецкого – ту их часть, в которой князь писал об обстоятельствах этой очной ставки:

«Я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочим были такие, в которых дело шло об общем действии, и когда я не признавал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать, что я, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я заранее согласен со всем, что он скажет о моем действии. И что я на свой счет ничего не скрыл и более сказал, нежели он может сказать»[338].

Очная ставка действительно была мероприятием тяжелым и мучительным для обоих лидеров. Однако вряд ли в данном случае – как и в случае с «диктаторством» Булатова – стоит полностью доверять мемуарному свидетельству князя. На следствии Трубецкой вовсе не склонен был выгораживать других за свой счет. С Рылеевым же, как справедливо отмечает тот же Сафонов, Трубецкой вел на следствии заочную дуэль. Все месяцы следствия – начиная с первого допроса в ночь с 14 на 15 декабря – Трубецкой занимался, в частности, тем, что перекладывал вину на Рылеева. И нет никаких оснований полагать, что на очной ставке он сознательно избрал другую тактику. Кроме того, вопрос о плане действий был лишь одним из 11 вопросов, по которым Трубецкой и Рылеев обнаруживали «разноречия в показаниях». И, как свидетельствуют документы, в большинстве других случаев правду говорил именно Рылеев.

По-видимому, в вопросе о плане действий Рылеев говорил правду; не согласиться с ним на очной ставке значило для Трубецкого не признать очевидного. И – как следствие – быть уличенным в даче ложных показаний и намного утяжелить свою участь. Трубецкой перед восстанием действительно поддержал радикальный план, подразумевавший взятие Зимнего дворца и арест императора. Но очевидно и то, что Трубецкой не лгал, когда говорил о своем несогласии с этим планом – с той только оговоркой, что это несогласие было внутренним убеждением Трубецкого, и Рылееву об этом почти ничего не было известно. По-видимому, Трубецкой был убежден, что, командуя восставшими войсками, он в любом случае сумеет удержать ситуацию под контролем.

На самом деле диктатор перед восстанием боялся только одного – что восстанет малое количество войск. И накануне 14 декабря говорил Рылееву: «“Не надо принимать решительных мер, ежели не будете уверены, что солдаты вас поддержат”, на что Рылеев сказал: “Вы, князь, все берете меры умеренные, когда надо действовать решительно” – Трубецкой отвечал: “Ну! что же мы сделаем, ежели на площадь выйдет мало, роты две или три”».

Но и в этом случае последнее слово диктатор оставлял за собою. По крайней мере, барон Владимир Штейнгейль отмечал в показаниях, что вечером 13 декабря Трубецкой «рассуждал о приведении намерения их на другой день в исполнение». Участникам итогового, вечернего совещания было объявлено, что следует собраться на Сенатской площади и там ожидать приказаний Трубецкого. Что, как известно, и было сделано.

Очевидно, Рылеев подозревал, что Трубецкой ведет какую-то двойную игру, строит планы, отличные от тех, которые декларирует в разговорах с ним и его сторонниками. По крайней мере, уже на первом допросе в ночь с 14 на 15 декабря он обвинил Трубецкого не столько в невыходе на площадь (известно, что и сам Рылеев на площади не был), сколько в сознательной провокации: