Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка - Оксана Киянская

«Страшась, чтобы подобные же люди (курсив мой – О. К.) не затеяли что-нибудь подобное на юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует общество… Надобно взять меры, чтобы там не вспыхнуло возмущение».

Все месяцы следствия, яростно борясь против Трубецкого, Рылеев боролся с человеком, который, по его мнению, ради достижения целей, весьма далеких от благородных целей тайного общества, спровоцировал беспорядки в столице. Одной из главных задач, которую поэт решал на следствии, было вывести князя на чистую воду, не дать ему избежать ответственности:

«Трубецкой может говорить, что упомянутые приготовления и распоряжения к возмущению будто бы делались только от его имени, а непосредственно были мои; но это несправедливо… Настоящие совещания всегда назначались им и без него не делались. Он каждый день по два и по три раза приезжал ко мне с разными известиями или советами, и когда я уведомлял его о каком-нибудь успехе по делам общества, он жал мне руку, хвалил ревность мою и говорил, что он только и надеется на мою отрасль. Словом, он готовностию своею на переворот совершенно равнялся мне, но превосходил меня осторожностию, не всем себя открывая»[339].

* * *

Прозрения Рылеева на следствии были недалеки от истины: у диктатора перед восстанием действительно был свой план, о котором Рылеев не знал. Этот план Трубецкой описывал несколько раз: и в показаниях, и в позднейших мемуарах. План в его изложении выглядел крайне невнятно и противоречиво. Поначалу он утверждал, что предполагал собрать отказавшиеся от присяги полки «где-нибудь в одном месте и ожидать, какие будут приняты меры от правительства». Затем – что «полк, который откажется от присяги», следует вести «к ближнему полку, на который надеялись», после чего вести все не присягнувшие полки к Сенату. Потом – что Лейб-гренадерский и Финляндский полки «должны были идти прямо на Сенатскую площадь, куда бы и прочие пришли». В мемуарах же появляется еще одна деталь плана, противоречащая предыдущим: «Лейб-гренадерский [полк] должен был прямо идти к Арсеналу и занять его»[340].

Однако все без исключения рассказы диктатора о плане действий объединяет один общий элемент. Трубецкой хотел добиться вывода восставших войск за город: «Лучше будет, если гвардию или хотя и не все полки выведут за город, тогда государь император Николай Павлович останется в городе, и никакого беспорядка произойти не может», «обстоятельства должны были решить, где удобнее расположить полки, но я предпочитал расположить их за городом, ибо тогда в городе сохранится тишина, да и самые полки можно будет лучше удержать от разброда».

Князь предполагал «вытребовать» для полков «удобное для стоянки место для окончания всего» и «думал, что если в первый день не вступят с ними (выведенными из города восставшими войсками. – О.К.) в переговоры, то увидев, что они не расходятся и проночевали первую ночь на биваках, непременно на другой день вступят с ними в переговоры».

Таким образом, судя по показаниям князя, «будет соблюден вид законности, и упорство полков будет сочтено верностию». «Уверенность вообще была, что окончание будет по желанию», – убеждал Трубецкой следователей. «Он так был уверен в успехе предприятий, что, говоря с своими военачальниками, полагал, что, может быть, обойдется без огня», – так, по словам Александра Булатова, выглядела позиция Трубецкого за два дня до восстания[341].

Князь несколько раз повторил в показаниях, что вывести войска за город впервые предложил член Северного общества подполковник Корпуса инженеров путей сообщения Гавриил Батеньков – а он, Трубецкой, только воспользовался этой готовой идеей. Впоследствии в мемуарах князь объяснил логику Батенькова: вывод войск за город был условием, «на котором обещано чрез Батенькова содействие некоторых членов Государственного совета, которые требовали, чтоб их имена остались неизвестными»[342].

Трудно сказать, насколько это утверждение соответствует истине. Батеньков действительно был человеком влиятельным и имел большие связи при дворе. Однако многолетние попытки историков выявить тех членов Государственного совета, которые через него обещали содействие Трубецкому, успеха не принесли. К тому же неясно, зачем таинственным покровителям Батенькова было нужно, чтобы восставшие войска вышли за город и оставили столицу во власти верных императору частей.

Этот элемент плана, в том виде, в котором диктатор изложил его на следствии и в мемуарах, – совершенная дикость, не поддающаяся логическому объяснению. Невозможно согласиться с тем, что действия мятежников – даже в случае активной эксплуатации константиновского лозунга – в глазах представителей власти могли иметь «вид законности». Вряд ли можно поверить и в то, что Трубецкой рассчитывал на безнаказанность собственных действий, на то, что они будут сочтены «верностию». Любое неповиновение в армии, независимо от его причин, каралось жестоко – и Трубецкой как человек военный не мог не знать этого. Естественно, восставшие полки могли произвести «беспорядок» в городе, но каким способом их можно было удержать от беспорядка «за городом» – диктатор предпочел не пояснять.

Император, создающий мятежникам комфортные условия для мятежа и добровольно соглашающийся на их требования – при том, что гвардия была лишь небольшой частью огромной российской армии – выглядит в показаниях Трубецкого экстравагантным самоубийцей. Руководитель же восстания, планирующий захват власти в столице и выводящий для этого из столицы верные себе части, и вовсе кажется умалишенным. И совершенно непонятно в связи с этим, откуда у Трубецкого могла возникнуть уверенность, что «окончание будет по желанию».

Между тем, полковник Трубецкой, нейтрализовавший смертельно опасное для заговора расследование генерала Эртеля, умалишенным явно не был – как не был он и трусом.

Анализируя показания Трубецкого, следует признать: распространенное мнение, что на первых же допросах диктатор сломался, раскаялся и выдал все свои планы, в корне неверно. Трубецкой понимал, что шансов выжить у него крайне мало. И все его показания с самого начала до самого конца следствия – смесь полуправды с откровенной ложью. Трубецкой боролся за собственную жизнь, боролся с немалым упорством и изобретательностью. Естественно, что, излагая собственный план действий, он стремился, с одной стороны, не быть уличенным в прямой лжи, а с другой – скрыть самые опасные моменты этого плана, которые вполне могли привести его на эшафот.

* * *

23 декабря 1825 года, на одном из первых допросов, Трубецкой утверждал, что незадолго до событий на Сенатской площади, предупреждал Рылеева, «что это все (т. е. предполагаемое восстание 14 декабря. – О.К.) пустое дело, из которого не выйдет никакого толку, кроме погибели».