Дело о сорока разбойниках - Юлия Нелидова

Потом дорога и вовсе сменилась тропами узкими, извилистыми, с крутыми спусками и подъемами, ветер стал пронизывающе холодным, свистел в ушах, солнце скрылось в густых свинцового цвета клубах облаков.

Иван Несторович, не привыкший сидеть в седле, сначала мучился болью от копчика до атланта, а к середине пути и вовсе перестал чувствовать спину и ноги, зато страдал дикими приступами мигрени от постоянной невыносимой тряски и перепада давления – забрались уже более чем на две тысячи верст над уровнем моря. Ничего вокруг не видел, кроме рыжеватой холки своей лошади, ничего не слышал, кроме тяжелого собственного дыхания, гулко отдававшегося в ушах с натянутыми до предела барабанными перепонками. Вот она – горная болезнь, о которой Иноземцев знал все, но никогда прежде не испытывал ее симптомы. А уж когда лошадь под ним почти вертикально стала, карабкаясь по узкой тропинке в фут-два шириной, нет-нет да и скатываясь, к ужасу доктора, назад, приходилось впиваться в гриву аки в спасительную соломинку в бурном потоке, и ехал он, зажмурившись и стиснув зубы, боясь хоть краем глаза взглянуть по сторонам. А если бы бросил короткий взгляд вокруг, то непременно заметил, что не он один продвигается со стиснутыми зубами и сине-зеленым от страха лицом. Это было первое его знакомство с подобным ландшафтом и высотою, не считая подъема на трехсотметровую башню в Париже, выше которой он и представить не мог ни рукотворного, ни природного возвышения.

Близ местности, называемой Бельдерсай, отряд встал на ночной привал. Иноземцев сполз с седла и наконец отдышался, огляделся и ахнул. Ползли, карабкались, моля богов не скатиться в какой-нибудь из обрывов, и оказались окруженными чудесной панорамой, будто кистью писаной Васильевым или Васнецовым. Кругом живописные волны, точно восточные ковры – то серые, то темно-коричневые, со светло-зелеными пятами еще не начавших желтеть ясеней, с ярко-золотыми пиками тополей, облака червонного золота – орешник, багряные шапки алычи, выжженные нещадным солнцем пастбища с мелкой россыпью черных точек – горных коз, и невысокий кустарник, покрытый странного вида пухом. А над этими коврами грозно вздымались острые пики с резко уходящими вниз ущельями, скалистые стены скал, внезапно переходящие в гладкие, с деревцами покатые склоны. То тут, то там торчали корни елей, почву из-под коих вымывали по весне селевые сходы, по соседству оказывались голые пористые валуны. По остро-обнаженным обломкам камней, журча, сбегал пенистый, ледяной ручеек-сай. Самые же верхушки – воинственные, как шлемы витязей, – укутаны свинцовым саваном облаков да припорошены белым, снег здесь и в июне не тает, объясняя эти пронизывающие холодные потоки. Зато воздух был как хрусталь чистым, прозрачным и даже целебным. Едва Иноземцев ощутил ногами почву, опустился на мшистый камень, тотчас перестала мучить мигрень, да и головокружение от столь удивительных пейзажей прошло. Если представить, что это всего лишь холст да работа искусного художника, то не так и страшно, а напротив – чарующе красиво.

Капитан отправил нескольких человек, дабы те разведали вьючно-пешеходную дорогу, пролегающую через перевал Тахта, и с вершины Карангура попробовали разглядеть, нет ли кого на плато Пулатхан.

– Если верить словам чабанов, то они расположились аккурат на Малом Пулатхане и заняли пещеру Айим-Кавор. Завтра продолжим путь. По тропам верст тридцать. Нужно застигнуть их врасплох до наступления сумерек, иначе мы рискуем потерять людей – здесь страшнейшие обрывы. Разбойники знали, где прятаться. Пулатхан – удобная крепость. Но сорок человек в сравнении с двумястами – ничто. Солнце не сядет, мы уже перебьем их всех, – заключил Пашкевич.

Сердце Иноземцева сжалось.

– Чабаны? – переспросил он, будто слышал это слово впервые.

– Козопасы, пастухи, в основном из киргизов, – стал объяснять капитан. – Единственные, кто смотрит за всем этим роскошеством. Мы приплачиваем им, чтобы, если завидят англичан или еще каких охотников обнюхивать наши границы, то сразу оповещали. Своего рода филер, здешний чабан. Во-он, гляньте, – он указал куда-то на северо-запад, – видите стадо коз, а с ними человека в длинном плаще и островерхой шапке.

Иноземцев кивнул, но разглядеть – не разглядел в такой дали. Даже точек не видел. Однако крепко запало ему в мысли это упоминание о пастухах, стало кочевряжить мозг и душу: неужто пастухи про Юлбарса русским рассказали, а вовсе не Ульяна и не князь. Быть такого не может. Не выдержал Иван Несторович и спросил у офицера, откуда, мол, прознали про Бродячего Тигра. Тот смерил Иноземцева недоуменным взглядом:

– Так чабаны ж и сказали нам! Видели, говорят, засели высоко в горах незнакомцы, костры на Столовой горе жгут, коз воруют, по десятку на дню пропадает, будто какое неведомое чудище откармливают. Проследили, глядь, а это ж Бродячий Тигр. Ну и сразу к нам. Я давно говорю, посты надо здесь ставить. А не только у подножия Чимгана. И небольшого отряда, что стоит у дачи генерал-губернатора, явно недостаточно…

Капитан продолжал свою ворчливую демагогию, но Иноземцев уже не слушал, он обернулся к князю, бросив на него отчаянный взгляд. Князь и его верноподданный психиатр рядом были, тоже слушали. А Дункан при словах капитана еще и ответным взглядом Иноземцева окатил, взглядом василиска, будто доктор ему на ногу наступил, не иначе. Зародилось в душе Ивана Несторовича странное, необъяснимое сомнение. Он вернулся на камень и долго вспоминал, что Ульяна рассказывала, вспоминал, как князь совершенно натуральное изумление выказал в ответ на его, Ивана Несторовича, бесцеремонный допрос.

А потом махнул рукой – не выйдет у них вокруг пальца его обвести. На чабанов смахнуть решили. Очень ловко! Вполне в Ульянкиной манере сработано, улыбнулся Иноземцев, с князем они условились чабанов упомянуть, мол, не просто так ведь с неба о Юлбарсе весть донеслась, надо было ее закрепить участием козопасов. Да и князь тоже фигура не однозначная: с одной стороны, августейшая особа, с другой – пленник. И чтобы его послушались, тоже изворотливость проявить пришлось.

Попросил Иван Несторович у Пашкевича подзорную трубу и начал высматривать Столовую гору в надежде увидеть, если не Ульяну, то хоть пещеры, о которых она рассказывала, чтобы потом, когда все закончится, сыскать ее можно было. Гора сия удивительной была, точно срезана большим ножом или придавлена громадным прессом, а затем гладенько отшлифована, ну, прямо накинь скатерку и ставь самовар. Но в подзорную трубу никаких пещер разглядеть Иван Несторович не смог, да и солнце вскоре село. Звезды под плотной завесой облаков скрылись, и если бы не костер, который развели в небольшой впадине, то никто бы ничего не смог рассмотреть и на расстоянии вытянутой руки.

Теперь бы пережить ночь. Мучимый неудобствами, смятением и страхом, ибо водились в горах и волки, и рыси, и медведи, Иван Несторович положил голову на мешок с ветошью для перевязок. Но уснул не сразу, хоть горный переход оказался для него утомительным времяпрепровождением. А во сне чудилось, будто вновь верхом по скале вверх поднимается, чудилось, что копыта лошади под ним неумолимо вниз съезжают, сердце леденело, и Иноземцев сильнее впивался пальцами в мешок с ветошью, что в поводья, а порой с криком вскакивал.