Пепел и пыль - Ярослав Гжендович

– Бывает. Но город красивый, так что не жалею, – вежливо ответил я. Мой собственный голос слышался будто из бочки. – Сколько с меня?

– Пятьдесят за ночь.

Достав из кармана пачку сухих дубовых листьев, собранных на улице, я разложил их, пересчитал один за другим и в конце концов вытащил два, ничем не отличавшихся от других. Полный цирк. Я не верил, что из этого что-то получится. Глупый идиотский блеф, который мог лишь отправить меня обратно на улицу.

И в самом деле.

Он посмотрел на листья, потом на меня. Так, как смотрят на сумасшедшего.

– Да вы что?

Я пожал плечами. Что я мог сказать? Если меня вышвырнут на улицу – просто лягу. Конец. Что-то нехорошее творилось либо где-то там с моим телом, либо с душой. Либо и с тем и с другим.

– Это слишком много.

Забрав лист сверху, он открыл какие-то ящики, после чего положил передо мной истлевший обрывок газеты, билет спортлото и несколько бутылочных крышек. Если уж дурдом, то дурдом.

Я сгреб все это в карман и взял ключ, чувствуя, как гудит в висках. Меня снова трясло, а ноги превращались в тающий снег.

Скрипящую лестницу на второй этаж я покорил словно Эверест. Мне с трудом удалось попасть ключом в замок. Старомодная двуспальная кровать, стол, два стула, шкаф и вешалка на двери. Окно во двор-колодец с голыми кирпичными стенами. Имелся также умывальник и треснувшее зеркало.

Мне еще хватило сил снять плащ и повесить его на двери. Потом я лежал, весь дрожа, на кровати, и временами казалось, будто стены приближаются ко мне, а иногда становятся прозрачными. Потолок улетал в стратосферу.

Закрыв глаза, я попытался вспомнить избу Ивана Кердигея. Я вспомнил бубны, колокольчики и монотонное пение. Вспомнил специфический запах, растянутые на бревенчатых стенах шкуры, чайник на старой чугунной плите, очаг посреди пола, туристический радиоприемник «Спутник» на кухонном столе среди рассыпанных гильз, самовар. Бутылку «Обывательской» и сушеную рыбу, разложенную на газете. Я представил самого Кердигея, в расшитом бисером анораке, с круглым, точно сделанным из мягкой оленьей кожи лицом, покачивающиеся на брусьях связки трав и енотовых шкурок, большое ружье «Ижмаш» на стене. Я услышал, как он монотонно напевает себе под нос.

Кердигей сидел на оленьей шкуре и приводил в порядок запутавшуюся видеокассету, помогая себе охотничьим ножом. Подняв голову, он взглянул на меня узкими, черными будто жуки глазами посреди морщинистой кожи. Прямо на меня. Все так же – без всякого выражения на неподвижном азиатском лице – он вытянул в мою сторону руку и стиснул ее в кулак, а затем придвинул ее к себе, словно что-то забрав. Раскрыв ладонь, он сдул в очаг нечто, похожее на клубок шерсти. Пламя на мгновение вспыхнуло голубым – и я упал на свою гостиничную кровать.

Снова глядя в потолок.

Не знаю, как долго я лежал, и не знаю, заснул ли. В конце концов очнувшись, я свесил ноги на пол и долго сидел, обхватив себя руками. Мне стало немного лучше.

Ополоснув лицо холодной водой, я машинально взглянул в зеркало. Оно было грязное и покрыто черным лишаем, так что сперва я не обратил внимания, что выгляжу как-то странно. А потом увидел, и крик застрял у меня в горле. Моя кожа стала прозрачной: я видел зубы, частоколом просвечивавшие сквозь губы, дыру на месте носа и торчащие кости скул. Маска смерти. Я инстинктивно отшатнулся – и жуткая картина исчезла. В зеркале я снова видел собственное лицо. Изможденное и бледное, но человеческое.

Хотя бы в меру моих возможностей.

Я посмотрел на музейный бакелитовый телефон на тумбочке у кровати.

В самом ли деле мне звонил Михал? Я уже получал телефонные звонки от самых разнообразных созданий, и ничего хорошего они мне не приносили. Притча о Матеусе. Кто мог об этом знать? Кто, кроме Михала?

Это была вовсе не библейская притча – просто анекдот, который я однажды ему рассказал, споря о смысле молитвы. Речь шла о невероятно набожном человеке по имени Матеус, который, когда в его местности случилось наводнение, отказался эвакуироваться, заявив, что Бог его спасет. То же он сказал, когда к нему приплыли на лодке, а он сидел на втором этаже. То же он сообщил экипажу понтона, военной амфибии и катера пожарной службы, постоянно забираясь все выше, пока наконец не поблагодарил команду спасательного вертолета, настаивая, что будет спасен благодаря Богу, и, пребывая в этой уверенности, утонул. На том свете он, естественно, обратился к Всевышнему с претензиями. Он верил, молился – и что? А Господь слегка рассердился и ответил: «Матеус, я ведь посылал тебе и понтон, и лодку, и катер, и в конце концов, черт побери, вертолет! Что еще я мог сделать?»

Михал тогда насупился и заявил, что это протестантская чушь. А теперь сам мне сказал то же самое по телефону. Это могло значить, что я умер, а он послал за мной поезд, с которого я как дурак сошел. А может – что у меня нет шансов или это не имеет значения и пришло время моего поезда. А может, речь шла о том, что я оказался здесь в плену, или… Черт его знает, о чем шла речь.

– Что за кретинская манера говорить загадками! – рявкнул я. – Ни черта не понял! – заорал я в глухую трубку. – Говори яснее или отвали!

Я снова сел на кровать, свесив руки между коленями, а потом перебрался за столик, где с трудом свернул самокрутку.

В том-то и дело, что на конечную станцию я не спешил. У меня еще здесь кое-какие дела.

Мне по-прежнему было холодно, но я немного пришел в себя.

Казалось, туманный полумрак за окном сгустился, но в чем тут можно быть уверенным?

Я мог тут сидеть как мышь под лавкой в ожидании, когда в конце концов сдохну. Или в ожидании Годо[7]. Рассчитывая хотя бы на очередной телефонный звонок.

Внизу имелся ресторан. По крайней мере, нечто в этом роде.

Окна были полностью занавешены тяжелыми потрепанными шторами, стояло несколько столиков и фортепиано. У стены сидел худой джентльмен в высоких сапогах и костюме песочного цвета, уставившись на лежащую перед ним на тарелке свиную ножку и рюмку водки. За другим столиком – какая-то женщина, выпрямившись будто на гравюре девятнадцатого века. На ней было черное бархатное платье, кружевные перчатки и шляпка с вуалью, а на коленях – пяльцы с натянутым полотном, где она что-то вышивала монотонными как машина движениями. Оба молчали.

Я подумал, что мне не помешал бы глоток «здоровья Стефана как-его-там», но особого желания не испытывал. Хоть это и помогало, в том было нечто дурное, будто я превращался в вампира. К тому же продавалось оно по другую сторону площади. За индульгенции.

Впрочем, действовало оно все равно недолго.

Появился хозяин, скрипя и блестя своим медицинским нутром, и я заказал чай с пирожным. Я перешел на сторону дуриков. Мог сидеть, делая вид, что пью чай и ем пирожное. Будто остановился в гостинице и убиваю время в ресторане. Либо это, либо заплесневелая нора наверху. Плащ я положил рядом на стул, прикрыв обрез.