Пепел и пыль - Ярослав Гжендович

Двери открылись – и из них выехал труп.

Страшный, мумифицированный труп старухи, почти лишенный волос, с обтягивающей восковой кожей, в истлевшем платье, самостоятельно катившийся в деревянной инвалидной коляске. Вкатившись в гостиную, он ударился о стол, безвольно качая головой.

Осторожно спустив курок, я убрал наполовину вынутый обрез назад в кобуру. Дрожащими пальцами потянувшись к самокрутке, стряхнул валик пепла в пепельницу. Больше всего мне не нравилось, что я принимал в чем-то участие.

Вошла женщина, неся исходящую паром супницу, и поставила ее посреди стола.

– Мамуля, ты почему не спишь? Смотри, мамуля, кто вернулся! Какое счастье!

Взяв половник, она налила мне светлого бульона с лапшой аж до краев тарелки. Пар окутал мне лицо, я почувствовал приторный запах разварившейся курицы и петрушки; в супе плавали кружки моркови, и из него торчала бледная скрюченная куриная лапа с острыми когтями. Взглянув на лицо мумии по другую сторону стола, я сглотнул. Синяя, покрытая пупырышками ножка на дне тарелки наводила на мысль об утопленнике.

Тикали часы.

– Ешь, ешь, дорогой. На куриных ножках, как ты любишь. Ешь, пока горячее.

Подумать только, еще мгновение назад я был голодным и замерзшим.

– Ешь, а я покормлю мамулю.

Она пыталась вливать бульон в рот мумии в коляске: он стекал по затвердевшему от грязи корсажу платья и пожелтевшим оборкам. Женщина то и дело замолкала, будто слушая ответ, и явно все больше раздражалась.

– Зачем ты так говоришь, мамуля?! Зачем так всегда со мной поступаешь?! – крикнула она сквозь слезы. – Ложись наконец спать, мамуля!

Она выкатила коляску за двери и закрыла их за собой.

На меня навалилась усталость, у меня все болело и снова начали слипаться глаза. Поколебавшись, я зачерпнул ложку желтоватого супа как можно дальше от торчащих из него когтей и поднес ко рту. Пар от бульона окутал мое лицо, и я вдруг странно себя почувствовал – будто запертым в плену, и моя жизнь утратила всякий смысл. На мгновение показалось, что не помню, кто я такой. Помню лишь эти выкрашенные валиком в цветочек стены, тиканье часов, запах мастики и несвежих духов «Быть может». Помню запах бульона на куриных ножках. Помню «мамулю» – страшную сумасшедшую бабу, старше самой Вселенной, впавшую в старческий маразм, который не оставил ей иных чувств, кроме ненависти и бессмысленной злобы.

Ложка дрожала в моей руке, с нее поднимался пар и свисала нитка бледной домашней лапши. Женщина раскатывала ее в кухне, на старой, посыпанной мукой столешнице, бутылкой из-под вина. Она расплющивала блин из взболтанной с кипятком муки, методично посыпая его той же мукой, и сворачивала его в плотный валик, а потом резала ножом на узкие полоски. Раз за разом. Методично, решительными движениями, но ни разу не поранившись. Полоски эти, свернутые в спирали, какое-то время сохли, а потом оказывались в кипящем бледном бульоне с торчащими скрюченными лапами. Бульоне на куриных ножках, который она готовила специально для меня.

Кем бы я ни был.

Не было ничего – только часы, салфетка на столе, мамуля и бульон.

Что-то мне подсказывало, что есть не стоит.

Я положил ложку и отодвинул тарелку.

Из-за дверей доносились звуки возни и умоляющий голос:

– Мамуля, ну пожалуйста! Почему ты всегда так себя ведешь? Ну почему?

Я потер лицо и вдруг вспомнил, кто я. Хотя и не сразу.

Только до утра, подумал я. А что, если утро здесь никогда не наступит? Так что – еще немного, пока соберусь с силами и решу, что делать дальше.

Вернувшись, женщина сняла кухонный фартук, села за стол и расплакалась.

– Я больше не могу… Я из-за нее с ума сойду. Господи, как бы мне хотелось отсюда уехать… Как я ее ненавижу…

– Она умерла, – сухо сообщил я. – Ее больше нет.

Женщина удивленно взглянула на меня.

– Что ты болтаешь? Она просто старая. А мне приходится за ней ухаживать… Впрочем, она никогда не умрет! Хорошо, что хотя бы ты вернулся.

Я взял ее за руки. Они были холодные. Очень холодные.

– Это не я. Ну, посмотри же! Как тебя зовут?

– Сам знаешь! Прекрасно знаешь! Не говори так! Сперва мамуля, теперь ты! Вы меня в гроб загоните! Почему ты говоришь так, будто меня не знаешь?

– Потому что я тебя не знаю. Ты не меня ждала на вокзале.

– Как ты можешь! Я так долго ждала! Приходила к каждому поезду! Я знала, что ты приедешь!

– Ты ждала не меня. Может, уже не помнишь кого, но это не я.

Она снова расплакалась. У меня украли тело, вероятно, его уже убили, по эту сторону меня преследовали какие-то адские монахи, а я сидел, плененный в Междумирье, в гостиной над тарелкой с бульоном, в доме с сумасшедшим призраком. Мне хотелось заплакать.

Если бы я мог привести ее в чувство и придумать, как она мне заплатит, я перевел бы ее. Уже делал такое, но на сей раз вряд ли бы сумел. Мне пришлось бы шаг за шагом объяснить ей, что она умерла, застряв по пути с призраком мамули, убедить покинуть этот мир, оставив обол, и уйти туда, куда ведет дорога. Обычная терапия. Но не когда тебя преследуют спинофратеры, а твое тело пропало в неизвестности. Не когда заканчивается твое время, утекая между пальцами.

У меня снова закрывались глаза. Усилия, которые приходилось прилагать, чтобы не заснуть, напоминали восхождение по гладкой как стекло скале. Я же вне своего тела! Зачем мне спать?

Может, заканчивалось действие настойки?

От бульона перестал идти пар, женщина перестала плакать, а часы продолжали тикать.

Она стелила кровать.

Большую, из железных стержней, с двумя пузатыми подушками и надутым, как воздушный шар, пуховым одеялом. Только одним.

Она раздевалась, сидя ко мне спиной, заученными движениями, так, чтобы не показать ни кусочка обнаженного тела. Сняв блузку, натянула через голову длинную ночную сорочку и лишь затем сняла юбку, лифчик, колготки и трусики, которые спрятала под одеждой.

– Ложись, дорогой. Не будешь же ты сидеть всю ночь… Ты так устал.

Я и в самом деле еле держался. Мысли распадались клочьями, крутясь под веками, будто вспугнутая стая летучих мышей. Словно обрывки тьмы. В конце концов они слились в одно большое пятно спокойного уютного мрака, и моя голова упала на грудь. Я дернулся, но тут же снова провалился в бездну умиротворенного покоя.

– Ложись… Почему ты не ложишься?

Я лег. Под холодное, влажное и тяжелое одеяло, будто накрывшись крышкой гроба. Казалось, я разваливаюсь на части.

Она прижалась ко мне. Тело ее под тонкой тканью сорочки было холодным как рыба.

– Мне так холодно… Согрей меня…

Я не вполне соображал, что делаю. Ее губы походили на скользкое ледяное пятно в холодном мраке. Она выскользнула из сорочки, будто сбрасывающая кожу змея.