Стою за правду и за армию! - Михаил Скобелев

Большинство офицеров поместилось с войсками на бивуаки, некоторые же, в том числе и я, в городе, на квартирах. На мою долю достался очень хороший дом одного богатого турецкого бея[153], бежавшего как раз перед нашим приходом в Филиппополь. Ротмистр Мартынов поместился вблизи, тоже в доме какого-то бея, и пригласил меня являться к нему каждый день на обед.

Не успел я войти в мои роскошные апартаменты, лишь несколько часов перед этим находившиеся во владении турецкого деспота-бея, как несколько казаков привели ко мне какого-то безобразного пожилого турка с феской на голове. «Это что за зверь – где вы его поймали?» – обратился я к казакам. «Это, ваше благородие, евнух – начальник, значит, гаремный… Тут, сказывают, жены хозяина остались, и он с ними…» – отвечал один из казаков, самодовольно ухмыляясь. «А, – подумал я, – это преинтересная, должно быть, штука. Нужно будет с этим господином покороче познакомиться!..», и заманчивые картины из «Тысячи и одной ночи» невольно замелькали в моем воображении. После трудов и лишений суровой боевой жизни эти сладкие иллюзии казались особенно привлекательными. Я с любопытством взглянул на евнуха. Это был человек лет 45–50, небольшого роста, с черными, безжизненными глазами, с полною, обрюзглою физиономией; без бороды и усов. Он исподлобья и как-то испуганно смотрел на меня.

Через переводчика-грека я узнал, что владетель этого дома, турецкий бей, очень богатый человек, был бичом для болгарского населения Эски-Загры. Своими зверскими поступками, бесчеловечным обращением с болгарами, постоянными несправедливыми доносами губернатору и самым нахальным лихоимством он приобрел себе громадное состояние, с одной стороны, и ненависть всего христианского населения – с другой. Симпатизировавший ему губернатор, с которым он, вероятно, делился своими незаконными доходами, назначил его, по объявлении войны, начальником башибузуков в Филиппополе, куда бей и переехал в последнее время с четырьмя любимыми женами. 9-го же июля, вечером, он приезжал снова в Эски-Загру, чтобы забрать остальных жен и оставленное имущество, как вдруг, 10-го, около пяти часов вечера, разнесся слух о появлении перед городом русских войск. Бей, дрожа за свою шкуру, поспешно бежал, захватив с собою только двух слуг и четырех лошадей и оставив все свое награбленное имущество и до 30-ти женщин в гареме на произвол судьбы.

Все эти сведения мне сообщил один местный грек, довольно сносно объяснявшийся по-русски. Меня чрезвычайно интересовал домашний быт богатого турка, и я решился подробно осмотреть все хозяйство бея. Входя с улицы воротами на двор, направо находилось одноэтажное кирпичное здание, где помещался сам бей, налево – деревянные здания для прислуги и разные хозяйственные склады, напротив были устроены конюшни для лошадей и сараи для скота и экипажей. Небольшой, почти квадратный двор (около 40 шагов в длину и ширину), обнесенный с двух сторон высокой кирпичной стеной, был чрезвычайно изящно вымощен каменными плитами, а посреди его находился красивый мраморный фонтан с золотыми рыбками в резервуаре.

Вдоль стен росли деревья, причем лунка у каждого была очень искусно обложена разноцветными камнями. Через балкон, обвитый виноградом и находившийся под тенью роскошных чинар и каштанов, я вошел в одноэтажное здание, расположенное направо от ворот. В этом доме, где постоянно жил сам бей, с правой стороны находились две маленькие комнаты, а с левой – большая зала, посреди которой устроен был фонтан с резервуаром для купанья. Пол залы и резервуар сделаны были из прекрасных мраморных плит. Кругом всей залы, вдоль стен, находились широкие и низкие диваны с подушками из дорогого малинового бархата. Через стеклянные двери я вышел снова на двор, обошел все строения, конюшни, сараи и, к удивлению своему, не нашел того, куда стремились все мои молодые помыслы и желания, т. е. гарема. «А где же гарем?» – обратился я к переводчику, все время сопровождавшему меня вместе с евнухом.

Грек молча показал рукой по направлению на сараи. «Скажи евнуху, чтобы он сейчас вел меня туда», – обратился я снова к нему. Евнух беспрекословно повиновался, но переводчик с выражением испуга на лице наотрез отказался сопровождать нас, объяснив, что по турецким законам его за это могут повесить.

Захватив с собою на всякий случай револьвер и шашку, я отправился один вслед за евнухом. Подойдя к потайной двери, устроенной во дворе против фонтана, между зданием для прислуги и сараями, евнух остановился, вынул из-за пояса какой-то особенный ключ и вложил его в едва заметную скважину. Еще мгновение, дверь тихо отворилась, я переступил порог, сделал несколько шагов вперед и – в изумлении остановился… Совершенно новый, никогда не виданный мною мирок открылся перед моими глазами: небольшой фруктовый сад, обсаженный по краям роскошными, тенистыми ореховыми и персиковыми деревьями, каштанами, миртами и чинарами; великолепный мраморный фонтан посредине сада, окруженный красивыми ароматическими цветниками; двухэтажный, изящной архитектуры и обвитый виноградом дом – влево от меня и, наконец, около 30-ти женщин в турецких оригинальных костюмах и с открытыми лицами – вот что открылось перед моими глазами.

В момент моего входа почти все обитательницы этого таинственного уголка находились в саду; одни, сидя на коврах под тенью деревьев, занимались рукодельем, другие возились у цветов, третьи – тихо гуляли по дорожкам и спокойно беседовали. Я как вкопанный остановился на месте и, широко раскрыв глаза, несколько даже растерявшись, смотрел на гаремных обитательниц. Неожиданное появление мое в это совершенно недоступное постороннему человеку жилище произвело на всех, видимо, сильное впечатление: дщери гарема точно застыли или окаменели в тех позах, в каких они увидели меня, и только невольное восклицание не то ужаса, не то удивления вырвалось у некоторых…

Это была живая картина, достойная кисти лучшего художника! Не могу точно передать того чувства, которое я испытывал в эту минуту. Какая-то радость, что вот, наконец, мне удалось-таки проникнуть в этот таинственный магометанский мирок, и вместе с тем какая-то неловкость, что я так грубо нарушаю этот строгий мусульманский обычай, – эти два чувства, кажется, боролись во мне тогда.

Несколько мгновений женщины смотрели на меня испуганными, вопросительными глазами. «Кто это такой? Что ему надо?» – говорило выражение каждой из них. В глазах некоторых старух я прочел даже ужас. Кажется, они догадались, что видят перед собою ненавистного москова, гяура.

Евнух что-то грозно крикнул, и картина сразу изменилась: женщины быстро опустили свои покрывала – и вместо красивых, античных личик я увидел только черные, неподвижные статуи. Такою переменой я, конечно, не мог остаться доволен и, в свою очередь, стал объяснять евнуху, чтобы он приказал им снова открыться. Долго он не мог ничего понять и, выпучив свои бессмысленные и безжизненные глаза, испуганно-тупо смотрел ими на меня. Но когда я более энергично стал жестикулировать руками, показывая в то же время на лицо, евнух быстро понял, в чем дело. Вновь послышалась его команда, и я опять мог любоваться на южных чернооких красавиц Востока. Я обошел всех женщин и внимательно рассмотрел их: из тридцати гаремных обитательниц только 10–12 было очень молодых, в возрасте от 15-ти до 20-ти лет, с правильными, красивыми чертами лиц и смуглым цветом кожи. Впрочем, две были блондинки и одна шатенка. Особенно врезалась мне в память одна из виденных мною красавиц: она стояла, прислонившись к стене, и держала в руках какое-то рукоделье. Ей было не более семнадцати лет. Никогда не забуду я эти чудные, выразительные глазки, смотревшие на меня как-то вопросительно и с каким-то любопытством, эти роскошные, видневшиеся из-под чадры, черные волосы, миниатюрную, обутую в изящную туфельку, ножку и вообще всю эту маленькую стройную фигурку южной красавицы. Много после того мне пришлось пережить разных невзгод, не раз рисковать своею бездельною жизнью и видеть смерть у самых глаз, но образ Пембы (так звали красавицу, как после сказал мне евнух) до сих пор еще не изгладился из моей памяти.