Русскоговорящий - Денис Гуцко

Митя боялся провести эту ночь в воспоминаниях. Того хуже — перебирая чёрно-белые фотографии из прошлой жизни.

Он любил её фотографировать.

Марина в профиль, Марина анфас. Марина, заспанная, выглядывает из палатки. Волосы собраны в два хвостика, спальный мешок собрался гармошкой. Усталая улыбка Марины, выходящей из аудитории после защиты диплома. Ноги Марины, качающейся на качелях. Белые носки и теннисные туфли. Он и Марина перед Загсом. В день, когда подали заявления. Стараются делать серьёзные лица: кадр для истории. Их снял прохожий с загипсованной рукой. Он почему-то взял фотоаппарат как раз поломанной рукой, и когда нажал на кнопку, сморщился от боли. Снимок получился смазанный. Интересно, как сложилась жизнь у этого прохожего? Отдав фотоаппарат, он через пару шагов забыл о молодом человеке и девушке, стоящих на ступеньках загса, а сделанный им снимок остался навсегда. И бывший молодой человек, ставший зрелым, смотрит на этот снимок и помнит про его гипс, и как он сморщился от боли, нажимая на кнопку. А может быть, и не так. Может быть, пара перед загсом чем-то запомнилась прохожему, как он запомнился своим гипсом и гримасой. Прохожий почему-то помнит о них всю свою жизнь. И точно так же сидит сейчас где-то, поглаживает свой давний, ноющий на погоду перелом и думает: «А интересно, что там те двое? Как живут-поживают?».

Всё будет как всегда. До фотографий, на которых Марина держит на руках маленького Ваню, Митя доберётся с исступленно барабанящим сердцем. Пойдёт курить на балкон и потом будет собираться с духом, прежде чем вернуться в комнату, будто на диване остались не фотографии, а живые люди.

Итак, добраться до Люси. У Люси он всегда найдёт спасение.

Из тёмного парка вышел укутанный в одеяло бомж, крикнул через всю улицу: «Сколько время?». Ночью это можно, ночью все люди бомжи. Но Митя зачем-то притворился, что не слышит, а фигура в одеяле встала на край тротуара, и раздалось пронзительное журчание. На Будённовском Митя попытался рассмотреть, горят ли огни в «Аппарате», и невольно прибавил шагу. В сырых сумерках вспыхнули большие яркие окна, долетели звуки пианино и басгитары. Ему даже показалось, что он расслышал Люськин голос. Митя облегчённо вздохнул.

Если он заходит в «Аппарат» в тот момент, когда она поёт, то стоит у входа. Чтобы не маячить, не сбивать. Но ещё и потому, что любит понаблюдать за публикой, поглощающей коктейли и водку под звуки блюзов.

Заметив его, она еле заметно шевельнёт рукой в длинной серой перчатке. Или в длинной лиловой перчатке. Или в красной. Иногда в качестве приветствия она лишь отрывает от микрофона палец. Пока Генрих поиграет что-нибудь из Гершвина, Люся выйдет к нему в зал, сядет за столик. Дотронется до прибитой скулы, спросит: «Где это ты?». Он, конечно, пожмёт плечом — мелочи жизни. Люся понимающе качнёт головой — мол, понятно, пусть сами не лезут, да? Она всегда даст мужчине шанс выглядеть достойно. Даже став его любовницей, она ухитряется оставаться его другом.

Невдалеке от «Аппарата» он остановился и закурил, поискав предварительно по карманам жевательных резинок. Резинок не было, потерял. Но курить хотелось сильно, и он не решил, что ничего — выветрится. Нет, он не бросил курить, как рассказывает всем знакомым. Недели не продержался. Но признаваться не хочется. Пусть думают, что он сильный.

Пианино и бас-гитара затихали, задумчиво переговариваясь друг с другом. Люсина партия кончилась. Отойдя от микрофона, она взяла с пианино коктейль и потянула из трубочки. Митя встал, прислонившись плечом к дверному косяку. Публики было немного. В дальнем углу с какой-то дамой, сексапильно заглатывающей мороженое, расположился пьяный Арсен, хозяин «Аппарата». Арсен полулежал на столике и, как обычно, не в такт, подёргивал головой.

Заметив Митю, Люся подняла указательный палец: «Привет». Дослушав до конца гаснущие аккорды, он прошёл за столик, кивнув по пути Сергею. С барменами «Аппарата» Митя общался мало, были они как на подбор надменны, погружены в какую-то закрытую среду, будто доска бара отчёркивала их от всего окружающего. Над каждым столиком, пустым и занятым, горели низко опущенные абажуры. Повешены они были так, чтобы круг света как раз заполнял круг стола. «Зря сразу не пошёл в «Аппарат, — подумал он. — Напился бы в уюте и под музыку».

Потянув пару раз из трубочки, Люся вернула коктейль на пианино и, наклонившись, что-то шепнула Генриху. Генрих поморщился, криво изломав губы. Митя догадался: она собирается петь что-то, чего не любит Генрих. Но у них договор: раз в неделю она может петь всё, что захочет.

— Мчит-несёт меня без пути-следа мой Мерани…

Не часто Люся исполняла «Мерани». Генрих вообще считал, что петь блюзы по-русски — то же, что кукарекать по-лошадиному. Но Люся попросила, и он написал партию для клавишных. Её просьбы он исполняет. Генрих из тех людей, которые испытывают физическое страдание от чужих просьб — из тех малопонятных людей, которые убеждённо не дают и не берут в долг, из тех, у кого попросить сигарету можно лишь после долгой внутренней мобилизации. Но каждый раз, когда Люся говорит: «Генрих, а ты не мог бы?», — оказывается, что Генрих может.

Когда-то Митя был пьян и болезненно весел. Ему не на кого было вывалить это своё веселье, и он пришёл к Люсе. «Аппарат» был закрыт на ремонт. В подсобках стучали молотки, то и дело что-то плоское грохало об пол, и раздавался различной продолжительности мат. В зале, не считая его и Люси, были все музыканты: Генрих, Стас и Витя-Вареник. Они собрались репетировать, а ему разрешили посидеть тихонько, если не будет мешать. Дело не шло. Мучительно затянувшаяся попытка сыграть свой вариант “Summer time” обрывалась нервной тишиной и унылыми взаимными подколками.

Генрих ходил пальцами по клавишам, будто пытаясь нащупать что-то под ними. Мелодия сломалась, но по-новому не срослась. Люся стояла рядом, приглаживая волосы гребнем. В любой затруднительной ситуации она набрасывается на свои волосы. Митя поднялся к ним на подиум и, улучив момент, вступил:

— Мчит-несёт меня без пути-следа мой Мерани.

Все обернулись в его сторону. Стас с Генрихом переглянулись, и Генрих подчёркнуто безразлично пожал плечом.

— Что это? — спросил Стас.

— Бараташвили.

— Кто? Ну, не важно, — Стас поднял гармошку ко рту. — Ну-ка… Может неплохо получиться. Давай-ка дальше своего Швили, — и выразительно замахал на Генриха, мол, не жопься, подыграй.

И Генрих скривился, но подыграл, а Митя в первый и последний раз в жизни, под стуки молотков за стенкой, спел блюз — превратил в блюз знакомое со школы стихотворение:

— Мчи, Мерани мой, несдержим твой скач и упрям. Размечи мою думу чёрную всем ветрам.

Собирался, настраивался. Но Ростов и в этот раз оглушил как рухнувший потолок.

— Эй! Хуля спишь! Лезь давай, лезь!

Ай! ни вздохнуть, ни обдумать. Некогда думать. Надо лезть.

— Балбес!

Следующего автобуса можно дожидаться час, и если пропустить этот, в деканате никого не застанешь. Была жара. Казённый вокзальный голос, объявляющий отправление поезда, вязко стекал откуда-то с раскалённого белого неба. Тополиный пух, летний ослепительный снег, летел и сверху и снизу. «Пора бы привыкнуть, пообтереться. И ведь никого другого не обругали в этом сопящем клубке. Все лезут, как надо. Но ты всё равно всё сделаешь не так!».