Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Ты кто, квартирант, что ли?

Мулатка здесь, на этой несуразной лестнице, выглядела отступлением от реальности. Сейчас следом за ней по железным ступеням поднимется Африка. Львы, жирафы, слоны… массаи с длинными копьями выйдут из тени и сверкнут чёрными полированными зрачками. Но вместо этого она сказала:

— Тю ты! Пугливый и задумчивый.

— Я тут комнату снял, — начал Митя.

— У Зинки? Ааа, ты разбудить её не можешь? Я тоже её как-то будила.

Митя ожидал, что мулатка рассмеётся, но она помолчала пару секунд с серьёзным видом. Сказала:

— Ладно. Идём ко мне.

— Что?

— Ты на голову — как? Стойкий?

Она осмотрела его скрупулезно.

— Ко мне идём. Ты ж ночь здесь так не простоишь? А Зинка, если белочку поймала, то дня на три.

Митя начал краснеть. «Хорошо, что темно, — подумал он. — Не заметит».

— Та-ак, — сказала она. — Ты сейчас от чего покраснел, от моих слов, или от своих мыслей? Я ж тебе ночлег предлагаю. Идёшь?

И она повернулась и пошла вниз. Митя пошёл следом.

— Кровать у меня одна. Большая, но одна. Так что, если голова тебя не подводит…

— Спасибо, — отозвался он невпопад.

— Смотри только, потом не болтай, чего не было. Меня Люда зовут.

Они прошли по тесному лабиринту мимо шкафов, сундуков, неясных груд скарба, укрытого тряпьём. Мимо стульев, тазиков, помойных вёдер, мимо выставленных за двери велосипедов и подставок под новогодние ёлки. Комнаты выдавились в коридоры. Границы жилья не совпадали со стенами. Половые доски скрипели то угрюмо, то истерично. Свернули, свернули, поднялись на три ступеньки, Митя уронил велосипед, снова свернули, спустились на пять ступенек. Её комната оказалась в самой глубине этого кирпичного чрева.

— Заходи, — сказала она, толкая незапертую дверь и проходя вперёд.

На двери висела табличка с железнодорожного вагона «Адлер — Москва», под ней наискосок — узенькая полоска, какие вешают на задние стёкла автомобилей: «Не уверен — не обгоняй».

Митя вошёл в комнату, пропущенную через мясорубку. Беспорядок был выдающийся. На стенах, на каждом свободном кусочке, теснились самые невероятные таблички. «Все билеты проданы», «Щитовая», «Поел — убери за собой», «Закрыто!», «Оторинолоринголог», «Осторожно, окрашено», «Пива нет», «Стой! Предъяви пропуск!» и даже фотопортрет какого-то серьёзного Степана Семёновича Хвесько, с галстуком и усами.

— Не пялься, — она сорвала с настольной лампы бюстгальтер, забросила его в шкаф и захлопнула дверцу. Бюстгальтер выскочил снизу из-под двери. — Иногда я убираю. Но пока рано. Ты располагайся.

Кровать, действительно большая. Пианино. Одежда на спинках стульев, на вбитых в стены гвоздях, на полу. Стопки нот вперемешку с одеждой.

— Сейчас организую тебе умыться, — Люся принялась искать что-то в ворохе тряпок.

— Музыкой занимаешься?

Она не ответила на Митин вопрос, видимо, посчитав его риторическим.

— Ты одна живёшь?

— Одна. Мать в прошлом году подалась куда-то в сторону Сочи, до сих пор нету. Пианино здесь всегда было, представляешь?! Никто не помнит, откуда оно. Оно прибито. Вот такенными гвоздями, вон, видишь? Думаю, ещё до революции здесь стояло. Кто его приколотил?

— А это всё? — спросил Митя, поведя взглядом по стенам.

Таблички и вывески, портрет чужого дядьки, по всей вероятности, с заводской доски почёта, — даже разорвавшийся снаряд не сумел бы столь полно вышибить из комнаты жилой дух. Люся окружила себя призраками кабинетов, коридоров, служебных входов и забегаловок. Последовательно воплотив принцип «если у вас нету дома, пожары ему не страшны», она, кажется, считала проблему решённой. Она сидела, покачивая ногами, на кровати и остро задрав плечо, на которое закинула отрытое, наконец, полотенце, весело наблюдала за Митей.

— Чего на папу моего уставился? — кивнула она на портрет, и удовлетворившись его растерянным видом, подмигнула. — Шучу. Папа где-то в Анголе, ни разу не видела. Коллекционирую, — пояснила она и пожала плечами, мол, можешь думать что хочешь, а я коллекционирую. — Таблички в основном. А этого типа прихватила, потому что понравился. Видишь, положительный какой, непьющий, гордость коллектива. Вполне подходящий отец, разве нет?

— У вас тут все что-то коллекционируют?

Она пересела на стул, полотенцем смахнув с него конфетные обёртки, поставила локоть на стол и замерла с заломленной вверх ладонью.

— Нет, — сказала Люся задумчиво, роняя ладонь к плечу. — Кажется, Вова с первого этажа — пивные пробки, Софья Ильинична — импортное мыло. А! Степан бутылки коллекционирует. С понедельника по субботу коллекционирует, потом сдаёт. А что?

— А баба Зина?

— Что баба Зина? Не знаю.

— Она, похоже, простыни коллекционирует?

Люся оживилась.

— Не-ет! То ж она из своей прачечной прёт. Это же не коллекция.

— Почему?

— Потому что! — казалось, она готова рассердиться. — Надо ж разницу чувствовать. Если хомяк в нору зерна натаскал, это коллекция? Нет. Запас. А вот когда сорока в гнездо блестяшки тащит — это уже коллекция, так? То-то.

Чтобы Митя не заблудился в тёмной кишке коридора, Люся проводила его до умывальника. Пока он умывался и чистил пальцем зубы, она стояла в дверном проёме, поставив голую ступню на колоду. Митя стеснялся чистить при ней зубы, но и стоять к ней задом он тоже стеснялся — и поэтому скручивался сложной спиралью, одновременно отвернув от неё и зад и лицо. А Люся тем временем рассказывала ему про Бастилию — так она называла свой дом — и что мужик с разбитой головой самый безобидный из соседей, только с женой не повезло, лупит его страшно. Потом они шли обратно по скрипучим шатким доскам, и, заперев дверь на ключ и две цепочки, она сказала: «Отвернись», — а через секунду, когда мимо порхнул бюстгальтер, после короткого скрипа кровати: «Ложись».

В открытой форточке стучали рельсы, ковали ночную грусть. Он лежал, слушал. Громко стучали, будто под самой головой. Вокзал здесь был рядом. Совсем как в Тбилиси. В эти дни после армии, проведённые дома, он часто лежал вот так по ночам, глядел в призрачный ночной потолок, поглаживал культяпку отстреленной фаланги, на ощупь напоминавшую крохотный шишковатый череп, и слушал рельсы. Они обещали что-то. Туда-туда, — долдонили они, — туда-туда.

Пожалуй, лучше было бы сменить квартиру, но он останется в Бастилии. Ночной перестук здесь совсем такой, как дома, когда окна распахнуты настежь в поисках спасенья от июльской жары, и каждого дуновения прохлады ждёшь всей своей прожаренной кожей, и зуд кузнечиков обрывает лишь этот летучий стальной звон. Туда-туда, — говорят рельсы, — туда-туда. И здесь они говорят то же самое: туда-туда.