Милосердные - Киран Миллвуд Харгрейв

– Жена, – говорит он, полностью игнорируя Марен. – Иди в дом.

Урса бледнеет, но расправляет плечи и прежде, чем войти в дом, оборачивается к Марен и говорит ей «спасибо». Комиссар загораживает собою весь дверной проем, Марен не видно, что происходит у него за спиной, но зато хорошо слышно, как Торил кисло приветствует Урсу. Дверь закрывается перед носом у Марен, но она уходит не сразу. Стоит на пороге и ждет. Но что она будет делать? Уж точно не будет ломиться в дом или подслушивать под дверью. Затертые руны над притолокой видны до сих пор, проглядывают из-под краски, как шрамы.

Она могла бы вернуться в дом фру Олафсдоттер, но приход Торил отравил всю радость от сегодняшней встречи. Мама всегда недолюбливала Торил, но в последнее время все переменилось. От Марен не укрылось, с каким удовольствием мама слушала ее едкие речи, и как поспешно сбежала Дийна. Торил всегда была против того, чтобы саамы ходили в деревню, а Кирстен всегда была упрямой и своевольной. Но сейчас их давнее противоборство стало особенно явным. И очень опасным.

Хотя Марен всегда стояла за Кирстен, безрассудство подруги уже начинает ее раздражать. Чего стоил ее приход к Урсе в брюках! Марен до сих пор трясет при одном только воспоминании. Впрочем, Торил об этом не говорила. Наверное, все же не видела. Если бы видела, то уж точно не стала молчать.

Ноги сами несут Марен домой. Погруженная в свои размышления, она идет, не замечая дороги. Мысли путаются в голове, как рыбацкие сети в неумелых руках. Перед тем как уйти, Дийна бросила на нее такой взгляд, что если бы Марен верила россказням церковных кумушек о саамах, она бы решила, что ее прокляли. Но ведь Дийна не думает, будто Марен могла знать, что Торил заявится на собрание?

Все это Марен говорит Дийне через закрытую дверь. Дийна не отвечает. В пристройке полная тишина, даже Эрик не хнычет. Молчание Дийны как глухая стена, она нарастает волной и уносит Марен прочь – все дальше, мимо дома Бора Рагнвальдсона с его прогнившей и обвалившейся крышей и камнями, разбросанными по двору, словно их раскидал разбушевавшийся тролль. Когда-то это был очень хороший дом, но когда герр Рагнвальдсон стал проводить летние месяцы на мелкогорье с саамами, он превратился из места для жизни в место для существования. Марен помнила, как Бор Рагнвальдсон сидел у себя во дворе, в вышитой саамской рубахе и шапке, сидел даже в самую лютую стужу – глаза закрыты, голова склонена набок, – словно прислушивался к чему-то, словно чего-то ждал.

Память бьет, как удар под дых. Марен прижимает к груди кулак. Она не оплакивала герра Рагнвальдсона, хотя все эти месяцы его тело лежало рядом с телами папы и брата. Она не помнит, какие у него были раны, и были ли они вообще. Может быть, это и к лучшему. Марен шепчет молитву ветру, который подталкивает ее в спину, точно настойчивая рука, треплет ей юбки, сдувает волосы на лицо, и Марен приходится наклонить голову и смотреть себе под ноги. Она больше не видит ни разрушенный дом Рагнвальдсона, ни фигуру хозяина, неподвижно сидящую перед домом в ее воспоминаниях.

Миновав пограничную стену, Марен выходит на зеленую заболоченную пустошь. Как быстро природа избавляется от людского присутствия: уже в двух шагах от края деревни кажется, будто здесь никогда не ступала нога человека. Словно ты забрела в страну троллей. Когда они с Эриком были детьми, они устраивали охоту на троллей под предлогом, что идут собирать белый донник, иногда росший на пустошах: мама его кипятила, пока листья не размягчались и не начинали сочиться молочно-белой жидкостью, лучшим средством от вызванных недоеданием резей в желудке. Они с Эриком обшаривали всю пустошь, весь здешний мох и низкую траву, искали следы, и круги из камней, и маленькие дверцы в кочках и валунах. Они говорили друг с другом загадками, многозначительно не завершая фразы. Они пугали друг друга, что если случайно наступят на древнюю могилу, то будут прокляты и почти сразу умрут. Они теряли друг друга в тумане, что иногда поднимался от моря на мыс.

Марен помнит, как однажды она оказалась среди тумана и брата не было рядом, и ее поглотила тяжелая серая мгла, и жуткий холод пробрал до костей. Ей надо было остановиться, лечь на землю, свернуться калачиком для тепла, но она продолжала идти вперед, пока ей не стало казаться, что она миновала границу между мирами. Она застыла на месте, обмирая от ужаса, а когда туман рассеялся – так же внезапно, как птичья стая взмывает ввысь, – она поняла, что стоит в одном шаге от крутого обрыва, а внизу, в шестидесяти футах под ней, море бьется о скалы. Эрик подбежал к ней, выкрикивая ее имя. Он все сделал правильно. Именно так, как должна была сделать Марен: оставаться на месте и ждать, пока туман не развеется. Щеки брата блестели от слез и размазанных соплей. Марен толкнула его и обозвала трусишкой. Словно ей самой не было страшно, словно сердце не билось в ее груди испуганной птицей. Она часто бывала грубой с братом, о чем теперь горько жалеет: о своей детской бездумной черствости или, еще того хуже, о тех разах, когда она обижала его нарочно.

Ноги сами привели Марен к обрыву. Сегодня тумана не будет. Небо ясное и как будто хрустящее, жемчужно-серое, а это означает, что ночью все покроется инеем, хотя до зимы еще далеко. Марен подходит к краю обрыва. Настолько близко, насколько хватает смелости. Иногда, в тот жуткий год, первый год после шторма, когда боль в сердце была такой острой, что Марен казалось, будто она ходит с ножом в груди, она приходила сюда и подолгу стояла на самом краю, так что носки ее башмаков свешивались над обрывом, и всякий резкий порыв ветра мог бы запросто сбросить ее на скалы. Это было бы быстро, уж точно быстрее, чем движение лезвия или отвар белладонны. Мыс не виден из деревни, и течение, даже самой студеной зимой не дающее замерзать узенькому проливу, сразу же унесло бы ее тело в открытое море. В Вардё все говорили, что им повезло: если бы шторм разыгрался с этой стороны острова, тела погибших мужчин не вернулись бы никогда.

Когда Марен стояла на краю обрыва, это был одновременно и вызов, и смиренная покорность судьбе. Она ждала, как ждал Бор Рагнвальдсон. Ждала разрешения свыше вернуться домой и жить своей жизнью, хотя временами не понимала зачем. У нее почти ничего не осталось. Ничего, ради чего стоит жить. Но теперь все изменилось; кое-что произошло, и все стало иным. Марен это чувствует, знает. Так же точно, как знает, что за зимой следует лето. Теперь у нее что-то есть… кто-то есть.

У нее под ногами крошечные желтые цветы на тонких жестких стебельках. Марен срывает один для папы, один для Эрика, и еще один, третий. Этот последний она подносит к губам, а потом раскрывает ладонь, чтобы ветер унес подношение в море.

* * *

Всю неделю Марен боится, что к ней придут и сообщат, что ее помощь больше не требуется, что теперь ее место в доме комиссара заняла Торил. Кроме этого ей приходится переживать из-за все нарастающей неприязни между мамой и Дийной. В пятницу они крупно поссорились из-за того, что Эрик до сих пор плохо ходит и совсем не говорит. Дело чуть не дошло до драки, и Марен схватила Эрика и утащила его на улицу. Они десять раз обошли вокруг дома герра Рагнвальдсона и вернулись домой лишь тогда, когда все успокоилось.