Пингвины зовут - Хейзел Прайор

ужасно хотелось добавить: «И кстати, я жду ребенка от Патрика», – и посмотреть, как изменится выражение его лица, но я вовремя сдержалась. Патрик должен узнать первым.

Стоя в ванной, я делаю дыхательные упражнения: медленно считаю до восьми на вдохе, еще на восемь секунд задерживаю дыхание, а затем выдыхаю, считая до шестнадцати. Повторить несколько раз, и можно возвращаться к блогу, чувствуя себя спокойнее. Совсем недавно я осознала, насколько важную роль для здоровья играет релаксация. Музыка тоже невероятно помогает. Я перестала слушать волынки, потому что их звучание выводит Майка из себя, зато откопала джазовые диски Дитриха, против которых Майк, похоже, почти не возражает.

Письмо Вероники, отправленное через Эйлин, немного успокоило мои мысли. Вероника не писала этого напрямую, но по выбранным ею формулировкам я поняла, что она разгадала мой секрет и поддержит меня, даже если не поддержит Патрик. Какая она замечательная! И как отрадно знать, что у Евы будет любящая прабабушка, даже если ее отца не будет с ней рядом.

Я с нетерпением жду встречи с Евой. Иногда я разговариваю с ней и прошу у нее прощения за то, что не встретила ее должным образом, одарив ее любовью, в которой она заслуживала купаться с самого начала. Да, из-за нее моя жизнь станет на порядок сложнее, но в этом нет ни капли ее вины. Я нужна ей так, как никому и никогда раньше. Я ее мама, и чувствую, как любовь к ней наполняет все мое естество.

Я еду на Фолклендские острова – Вероника уже обо всем договорилась. Там я признаюсь Патрику, потому что иначе нельзя. Пусть это кончится скандалом и моим разбитым сердцем, но так будет правильно. И после этого, каким бы ни было решение Патрика, мы с Евой сможем двигаться дальше.

36

ПАТРИК

Ванкувер

Я отмокаю в ванне роскошной, отделанной серебром ванной комнате моего номера, растворившись в мыслях о маме.

Я переношусь назад во времени, втискиваясь в шкуру четырехлетнего Патрика. Мама забирает меня из детского сада, и я держу ее за руку всю дорогу домой. Накрапывает мелкий дождь, и капюшон мешает мне видеть, поэтому я задираю голову и спрашиваю у нее:

– А где мой папа?

Только что я впервые увидел папу своего приятеля: с ног до головы одетый в черную кожу, он приехал на мотоцикле, снял шлем и встряхнул гривой густых волос, засветив татуировку на запястье. Вот было бы здорово, если бы мама нашла для меня такого же крутого папу. Но она словно деревенеет и не смотрит на меня.

– У тебя нет отца.

Она все знала, сто процентов знала. И ей были нестерпимы мысли о нем и о том, что он сотворил. Неудивительно, что ее голос звучал так глухо. Неудивительно, что она пресекала любые упоминания о нем. Теперь-то я понимаю. Бедная, бедная мама. Неудивительно, что она в итоге не выдержала.

Со смесителей, куда я ее поставил, на меня смотрит фотография мамы со мной в объятиях. Ее лицо смеется. Я помню этот смех: он звучал не так часто, как хотелось бы, но когда это случалось, этот звук заполнял собой все вокруг, словно залпы шальных фейерверков.

Память – странная штука. Можно ли ей вообще доверять? Мне кажется, я храню тонну воспоминаний о маме, но мне было всего шесть, когда она умерла. Вдруг я просто цепляюсь за жалкие обрывки, сохранившиеся в моем сознании, поверх дорисовывая детали, чтобы заполнить пробелы? Вдруг я слепил себе образ уже какой-то другой, воображаемой мамы, которая ничем не напоминает ее настоящую?

И все же, когда я смотрю на фотографию, перед глазами всплывает несколько сцен. Тот раз, когда мы прикинулись средневековыми рыцарями и сражались на длинных морковках вместо мечей. Или когда в день ее рождения я принес ей завтрак в постель, и ей пришлось грызть обугленный тост, намазанный сантиметровым слоев шоколадной пасты. Я так хотел, чтобы она просто была счастлива.

Я отчетливо вижу, как она заплетает волосы и красит ресницы тушью. Помню, как тушь оставляла черные дорожки на ее щеках, когда она плакала. Боже, подумать только, что все это время она носила в себе эту страшную правду, но держалась и старалась быть для меня хорошей матерью.

Я надрываю смехотворного размера пакетик отельного ароматного геля для душа и выдавливаю его на пальцы ног.

Чувство отвращения к собственному отцу мне не ново. Большую часть своей жизни я винил его в смерти мамы. Но почему-то в прошлом году, после встречи с бабулей Ви, Терри и ребятами в Антарктиде, все ожесточение прошлых лет будто сошло на «нет». Я начал сомневаться в своих прежних выводах: возможно, у отца была реально веская причина бросить нас с мамой? Я перебрал целый каталог сценариев: может, заболели его приемные родители, или он влюбился в другую женщину, или пережил нервный срыв, или что-то в этом роде. Я думал, не было такого оправдания, которое я не попытался бы ему дать.

Единственное, что мне ни разу не приходило в голову, так это то, что он убил человека. Какая ирония. Даже в мыслях не было.

Вода остывает, кожа на ладонях сморщивается, как изюм. Я вылезаю из ванны, кутаюсь в огромное полотенце и плетусь обратно в спальню. Стекла высоких окон усыпаны снежинками.

Меня не волнует, что я только что помылся, а на улице собачий холод: я решаю выйти на пробежку. Наскоро вытираюсь, натягиваю джоггеры, толстовку и пулей вылетаю из номера. Спускаюсь на лифте. Незнакомая женщина на ресепшене даже не поднимает глаз, когда я проношусь мимо нее и снова выбегаю на улицы Ванкувера.

Я бегу вдоль причала, пока не оказываюсь в одной из больших парковых зон, где не очень много людей. Часть деревьев здесь вечнозеленые, но от большинства остались одни остовы, и их ветви словно обведены шапками снега. Обычно бег помогает мне избавиться от стресса, но я все еще потрясен, когда, тяжело дыша, падаю на скамейку в парке, не в силах идти дальше.

Мне так нужно с кем-нибудь поговорить об этом. Прошлой ночью я написал Гэву и Бет, потому что не мог держать это в себе, а сваливать такую весть на бабулю мне казалось неправильным. Я же не хочу, чтобы она слегла с сердечным приступом.

Жаль, что рядом со мной нет никого, с кем я мог бы обсудить это прямо сейчас. Нет, людей-то вокруг полно – это местные жители, и выглядят они достаточно приветливо. Я