Простить нельзя помиловать (сборник) - Юлия Лавряшина

Невольно остановившись перед раскрытой дверью второй палаты, Дина заглянула, чуть вытянув шею, и, еще ничего не разглядев, кроме странной конструкции из веревок, крюков и противовесов, среди которых торчала босая ступня, услышала:

– Заходите, я одна! Меня ото всех подальше спрятали, чтоб народ не пугала.

Она оглянулась, потом неуверенно уточнила:

– Вы мне?

– Да, конечно! Я ваше отражение в стекле вижу. Нет, серьезно! Заходите, поболтаем.

– О чем? – не торопясь сделать шаг, буркнула Дина, осознавая, что грубит человеку, у которого, похоже, могла найтись тема для разговора с ней, чем не могло похвастаться остальное человечество.

Чуть подавшись вперед, она увидела светлые волосы на подушке, маленькие отражения бра в больших линзах очков…

– Расскажете мне о своих болячках, – голос зазвучал насмешливо.

– Терпеть не могу об этом говорить!

– Ой, ну слава богу! А то все только об этом и рассказывают.

Дина сделала еще пару шагов:

– А зачем вы их слушаете, если неинтересно?

– Кто-то же должен слушать… Раз они приходят ко мне, значит, не нашли никого другого.

– А у вас самые большие уши?

– А это даже оттуда заметно?

Дина не выдержала, фыркнула. Маска отчужденности соскользнула, и не то чтобы затерялась, но возиться с ней было лень, снова лепить к лицу…

Подтащила свои непослушные ноги к самой кровати. Быстрым взглядом человека, пристрастившегося к рисованию, выхватила: лицо широкое в скулах, к подбородку резко сходится, рот подвижный, тонкий, готовый к улыбке, нос длинноват, пожалуй… А глаза мешает разглядеть это дурацкое бра, что отражается в линзах очков. Вот что надо увидеть – глаза! Иначе как понять человека, который хохочет после тринадцатой операции?

– Ну, здрасте! – поприветствовали ее. – Меня зовут Лиля. Лилита, если быть точной. Но тут как раз точность не так уж важна. А вы…

– Дина. Даже полностью и то Дина. А что это за фиг… за сооружение такое? – она осторожно коснулась пальцем подвешенной гири.

– Это мне ногу пытаются вытянуть, – охотно пояснила Лиля. – Протез сустава тазобедренного поставили, но кое-что подчистить пришлось, и чтобы ноги были вровень, эту приходится растягивать.

Дина усомнилась:

– Разве это возможно?

– Еще как возможно! А вы не слышали? Сюда в клинику даже здоровые девчонки ложатся, чтобы ноги удлинить аппаратом Елизарова. Это денег стоит, конечно… Дина, можно на «ты»?

– Сколько угодно… И вы все время лежите с этой штукой?

Лиля улыбнулась, показав позолоченные коронки в уголках рта:

– Третью неделю.

– О-о! – вырвалось у Дины. – Я без такой дуры со своим позвоночником и то еле вылежала…

– Да это все ерунда, я даже присаживаться с ней могу. Ненадолго, правда, чтобы не навредить. И только под тупым углом. Совсем таким тупым-тупым… Чуть тебе сесть не предложила… Нельзя ведь? А лечь больше некуда. Постоишь немножко? Ну, рассказывай, кто там в вашей палате имеется?

Дина поморщилась:

– Тетки. Старухи. Одна бабка ничего…

– Понятно, – протянула Лиля. – Чаю хочешь? У меня чайник есть, и всякой всячины девчонки натащили.

– Я слышала сегодня…

– А! – она опять рассмеялась, только на этот раз негромко. – Это я им про операцию рассказывала.

– А что в этом смешного?

Лиля устрашающе расширила глаза:

– Мне делали тринадцатую операцию тринадцатого числа в пятницу!

– Да фигня это все!

– На это и надеюсь. Но когда меня черт дернул хирургической сестре сказать, что это еще и тринадцатая операция, она сразу снесла собственным тазом стерилизатор с йодом. И все разлилось. Они еще переглянулись: «Так, начинается…»

Дина поморщилась: «Очень смешно! Лишь бы над чем-нибудь поржать, что ли?»

– Я во всю эту чушь не верю. Ничего же с вами не произошло!

Поджав губы, та проговорила как-то боязливо:

– Пока вроде нет. Так что, чайку дрябнем?

– Как-нибудь потом, – решила Дина, чувствуя, что ноги уже подкашиваются. – Мне бы сейчас назад дотащиться.

Лиля помахала пальцами:

– Ну, давай! Возьми шоколадку, а? Мне толстеть запретили, чтобы бедный сустав меня выдержал, а тут натащили столько… И смотри, приходи завтра! А то скучно здесь, озвереть можно.

«Скучно ей, – с досадой подумала Дина, выбравшись из палаты с плиткой шоколада в кармане. – Лежит в люксе с телевизором, с холодильником, и скучно! В общую ложилась бы, если поболтать любит, а я бы лучше вообще никого не видела…»

Из соседней палаты выскользнула медсестра, так же вскользь похвалила:

– Ну, молодец, Шувалова, ходишь! Не перестарайся только… Ты из второй вышла? Никого там? – и, юркнув к Лиле, зазвенела голосом, словно бубенчиком: – Так я вам недорассказала! Представляете, она ж подала на нас в суд, мол, мы ей несвоевременно помощь оказали. И я, типа, бутылку пива выпила прямо возле ее каталки! Я ж вообще не пью, вы же знаете, у меня спортивный режим. Да и она сама-то на тот момент в коме лежала, как в таком состоянии могла что-то увидеть?! Это ей примерещилось черт знает что, а теперь в суд подавать собралась!

– Маш, да ты не кипятись, – донесся Лилин голос. – Воспринимай все это как анекдот. Смешная же ситуация! Судья ведь не идиот…

– Вы думаете?

На этот раз – не взрыв хохота, лишь легкий всплеск, все-таки почти ночь, некоторые из больных уже забылись снами, в которых пока только и могут побежать навстречу ветру под летним, таким приятным, дождем. Как те, что снаружи… Негуманно разбивать смехом это непрочное счастье. Оно и так, словно у вампиров, – до рассвета.

«И с Машкой общая тема для разговора и для смеха нашлась, – отметила Дина с ревностью, показавшейся нелепой даже ей самой. – Ну, просто человек такой… разговорчивый… Да плевать! Пусть ржут хоть до восхода солнца. Мне бы вот до кровати доползти…»

Постель встретила незнакомым запахом. Оказалось, санитарка сменила белье, пока Дина шастала по коридорам. Ей даже почудилось, что вернулась в уже другой мир, хотя звуки – легкое посапывание и болезненные стоны соседок – остались все те же. Татьяна Ивановна даже похрапывала, но трогать ее Дина не стала, хотя, говорят, достаточно повернуть человека на бок…

«Отец никогда не храпел», – вспомнила она, скользя взглядом по линиям света от фонаря, уходившим по стене на три метра в высоту.

Ее отец был молодым, веселым, черноглазым, с примесью даже ему самому неведомой кавказской крови, проступающей смуглостью кожи, неправдоподобной белизной улыбки, редкими взрывами гнева, который никого не пугал. Динка походила на него больше, чем сестра, и потому в глубине души ревновала до слез: ей казалось, что отец больше любит «своих блондиночек». Обе походили на эльфов – такие же прозрачные от худобы, светленькие, волосы вокруг головы пушились легким дымком. А у Дины – череп плотно облепили черные завитки…