Простить нельзя помиловать (сборник) - Юлия Лавряшина

– Да так, выгнал, и все. И даже не потому, что он спиртным увлекался, пока я Танюшку в деревне растила. Такое с каждым может случиться, это можно было простить. Если бы хотелось… Но мы уже к тому времени стали чужими. Я не чувствовала в нем родного человека, понимаешь? Такого, без которого ни дня не прожить.

– И куда же он делся?

Лиля опять несколько раз махнула рукой, словно заново провожала его подальше:

– Вернулся в свою Белорусскую пущу. Зубр. Роман такой был, не читала?

– При чем тут роман-то?

– Ни при чем, просто вспомнилось. А Володя даже не вспоминается. Вот так.

Продолжая держать в руках ее чашку, Дина с недоверием спросила:

– Но ведь вы же любили его, наверное, если женили на себе?

– Я? Женила?! – вместо гнева в ее глазах показался смех. – Еще чего! Ты так решила только потому, что у меня нога больная? Нет, девушка, ошибаетесь. Это он всю дорогу от Москвы до Красноярска уговаривал меня выйти за него. Уговорил. Долго ехали, видимо!

Она рассмеялась уже вслух, жестом показав, чтобы Дина отдала кофе, и приподнялась на локтях:

– Подними, пожалуйста, чуть повыше… Вот так. Отлично! Давай чашку.

– А как вы будете пить, прольется же!

– Воображая, как будто это коктейль, – через соломинку. Каприз старой аристократки… Подай, пожалуйста, она где-то на тумбочке валяется.

– Здесь много чего валяется… – разгребая вещи пальцем, заметила Дина и с удивлением услышала, словно со стороны, как ворчливо это вышло, будто она была из них двоих старшей и выговаривала безалаберной девчонке за ее неряшливость.

Лиля издала прерывистый вздох, в который не очень-то верилось:

– Ну, аккуратность никогда не была моей сильной стороной…

Вытащив из-под косметички толстую полосатую соломинку, Дина сполоснула ее под краном, опустила в чашку с кофе и осторожно поставила Лиле на грудь. Потом тронула один из висевших на крючках мешочков, в нем прощупывалось что-то твердое.

– Там гирька, – пояснила Лиля. – Сначала так висели, а потом решили спрятать, чтобы народ не пугать. Хотя теперь эти мешочки так интригуют! Всех так и тянет их потрогать.

– А вам долго еще так лежать?

– В понедельник эту бандуру уберут и будут наблюдать за моим самочувствием. Как за белой мышью в лаборатории…

Разводя кофе и для себя, Дина покосилась на собеседницу с недоумением:

– Как вы пьете без сахара? Гадость же! Может, вам тогда и кофе не обязательно добавлять?

– Ага! Скоро буду, как в войну, кипяточком все запивать… Я и так, совсем как ветеран, все детство в госпитале провела.

– Почему – в госпитале? Там же… Вы что, воевали где-то?

– Преимущественно с нянечками. Вы что, девушка, думаете, мне примерно одинаково…

– Да нет, что вы, – неубедительно возразила Дина. – Вы хотели мне про свои госпитали рассказать…

– Разве хотела? – у нее весело заблестели глаза. – Кстати, он был один. Здесь, в Москве. В основном в нем действительно ветераны лечились, еще ребят из Афгана привозили… Ну, и детское отделение там было. Для таких, как я. Слушай, а у тебя вкусный кофе получился! Ни у кого еще так не получалось.

Дина осторожно поинтересовалась:

– А что с вами произошло?

– Врожденный подвывих обоих тазобедренных суставов, – радостно пояснила Лиля. – В младенчестве это можно было вылечить, но я в такой глуши родилась… В деревне для ссыльных немцев в Красноярском крае.

– В Сибири, что ли? – ужаснулась Дина.

– Это пугает?

– Н-не знаю… Так вы – немка?

Лиля кивнула:

– Наполовину. Мама у меня латышка. Ее родителей тоже туда отправили, она уже в Сибири родилась. «Долгую дорогу в дюнах» смотрела?

Дина попыталась вспомнить:

– Кажется, нет. Это фильм такой?

– Теперь его, пожалуй, назвали бы сериалом… Так вот, когда поставили диагноз, врачи в Канске решили: надо оперировать, но там таких специалистов не было. И сослали меня в Москву…

– Ничего себе – сослали!

– Ну, когда тебе всего девять лет…

Дверь распахнулась, и густой голос санитарки заполнил палату:

– Ага, они тут кофеи гоняют с утра пораньше! Температуру мерили, кумушки?

– Конечно, Виктория Ильинична. Как у пионеров – тридцать шесть и шесть, – отрапортовала Лиля, даже не притронувшаяся к градуснику.

Дина удивилась: «Откуда она знает, как эту бабку зовут? Я даже не спрашивала…»

– Я пойду, – почувствовав себя неловко, сказала она. – Спасибо за кофе.

– Это тебе – спасибо! Заходи после процедур, ладно? Обязательно!

– Да к вам, наверное, придет кто-нибудь…

Едва не задев тряпкой Динину ногу, санитарка беззлобно проворчала:

– Придет, придет. Целые дни тут сидят, гогочут. Тунеядки какие-то твои подружки-то! Никто не работает, только по больницам и шляются.

Лиля подмигнула:

– Они – свободные художники.

– Оно и видно! Никакой серьезности. И сама такая же…

Рассмеявшись, Лиля напомнила:

– Самые большие глупости на земле совершаются с серьезным выражением лица.

– Да что ты говоришь! – возмутилась Виктория Ильинична. – Умница какая!

– Это не я говорю. Это барон Мюнхгаузен.

«Еще один немец, – почему-то подумала Дина уже в коридоре. – Но разве не они больше всего глупостей и наделали?»

Ей тут же стало стыдно за эту попытку как-то принизить, уличить в заурядности человека, который помог ей больше других за последнее время, ведь главная боль гнездилась не в переломанном теле, а в душе. И Лиля если и не совсем сняла ее, – это ведь невозможно, будь хоть трижды экстрасенсом! – то хотя бы облегчила.

Лилита. Ей еще не встречались женщины с такими именами. С детства по госпиталям… Лежит, улыбается…

«Я, наверное, озверела бы от такой жизни, – Дина остановилась у окна, дала ногам передохнуть. – Кидалась бы на всех, как собака. Я и сейчас не лучше…»

Мелкий слепой дождь, не замечавший медленно поднимавшегося солнца, покрывал стекло выпуклыми, искрящимися каплями, похожими на те, что остаются на коже, когда в жаркий день выходишь из воды. В этом году не удалось искупаться, июнь выдался прохладным, а июля для нее и вовсе не было. Прошлым же летом отец отправил их с мамой в Турцию, пока сестра очередную сессию сдавала, чтобы Дина не мешала ей своим «Рамштайном». Вот откуда запомнились эти капли на смуглой коже… Тогда Дина откровенно наслаждалась тем, что мужчины на пляже поглядывают на нее, а не на располневшую с годами мать. И даже не скрывая от нее, тщательно собирала их взгляды, чтобы тайком ото всех перебирать зимой, когда ничем другим не согреешься.