Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

А потом ели её, «нелупленую», прямо с кожурой, забывая макать в соль, вытаращивая глаза и втягивая прохладный воздух в забитые огненной рассыпчатой массой рты… Вкусная была картошка.

Сколько её было съедено в военные годы и в послевоенные! И чищеная, и нечищеная, и варёная, и печёная, и в оладьях, и в пирожках…

Прошло четырнадцать лет. Давным-давно закончилась война. Рае – девятнадцать. Она студентка – тонкая, лёгкая, как тростинка. Светлое платье, танцующая походка, тяжёлые косы корзиночкой.

Мама на работе, и дома трое – Рая, Иван и Раин ухажёр и будущий муж Валерка. Тихо в комнате, тикают ходики, на диване молча млеет Валерка, не спуская с Раи влюблённых глаз.

Иван бесцельно послонялся по комнате, пошёл на кухню, пошвыркал кастрюлями на плите:

– Шамать хотца… Рай… Спеки картовник!

А что? Рая задумалась. С одной стороны, особого опыта в кухонных делах у неё не было – готовила обычно мама, с другой – картовник, пирог из тертой картошки, дело какое! Проще не бывает.

Рая уже невестилась, приглядывалась к семейным парам, хранила в тетрадке рецепты, вырванные из численника. Вот и случай.

– Испеку, – согласилась она, – чистите картошку.

В четыре руки работа закипела. Иван чистил, Валерка тёр, обдирая костяшки. Рая, напевая и танцуя, носилась туда-сюда, гремела посудой и копалась в кухонном шкафчике.

– Готово? Несите сюда! – распорядилась она.

Так… Немножко муки, сода, яйцо. Вилкой с намотанной на неё тряпицей Рая размазала масло по сковородке с высокими бортами, вылила туда содержимое миски и – в духовку.

– Грейте воду, мойте посуду, – строго сказала она.

Иван пошёл за водой, Валерка загромыхал мисками. Рая отправилась в комнату и включила радио.

Спустя некоторое время по кухне поплыл сытный запах картофельного пирога. На запах выглянула Рая. За чистым столом, покрытым клеёнкой, в полной боевой готовности сидели Иван и Валерка. На столе был приготовлен нож, деревянный круг и стопка чистых тарелок.

Рая открыла духовку. Готов! Высокий, румяный, с кратером-трещинкой в самой серёдке.

– Вынимай! – приказала она Ивану.

Иван подхватил сковороду кухонным полотенцем, Рая поддела картовник широким ножом, он неспешно вывалился на деревянный кружок и разлёгся там, изумляя окружающих красотой и пышностью.

Рая моментально разрезала картофельный каравай на щедрые треугольникики.

– Ешьте! – скомандовала она. – Я не буду. – И снова ушла в комнату – укладывать косы на затылке змеёй, как видела в одном кино.

В комнате Рая немножко потанцевала под звуки «Голубого Дуная», уложила косы, как надо, повертелась перед зеркалом. За кухонной дверью царила гробовая тишина. Ни звяканья тарелок, никаких других звуков… Странно…

Рая приоткрыла дверь. За столом с похоронным видом сидели брат и жених. На тарелках лежали обкусанные ломти, а в центре стола возвышались две трети целого картовника.

– Невкусно, что ли? – кокетливо спросила Рая, не совсем понимая происходящее.

– Нет, почему, вкусно, – промямлил Валерка и задвигал челюстями.

– Сама попробуй, – предложил Иван.

Рая удивлённо вскинула брови, отломила изрядный кусочек от того, что в центре, и кинула в рот, моментально наполнившийся отвратительной, совершенно несолёной массой с явным привкусом соды. Скулы свело от желания немедленно все выплюнуть.

– Ну, если сверху обсолить, то… – сама себе не веря, предположила она.

– Пробовали, – оборвал её Иван. – Такая же ерунда.

– Тогда неси собаке, – решила Рая.

Брат собрал куски, молча вышел и через минуту вернулся.

– Тарзан жрать не стал, – горько сообщил он и, вздохнув, добавил: – А мы ели…

А чего ж ели-то? Ну, с Валеркой всё понятно: Валерка из Раиных рук и гвозди жареные употребил бы, а не то что несолёный пирог, а вот Иван… Иван жевал пресный картовник и вспоминал ту, военную картошку, такую же несолёную, съеденную за этим же столом, вкусней и желанней которой не было ничего на свете. Ел и удивлялся, как меняются времена и меняются вкусы…

Тёть Настя

– Парали-и-ик тебя обоссы! – и хриплый кашель-смех…

Так начиналось утро во дворе – с почти тирольской тёть-Настиной рулады. Выглядела тетя Настя так: худая, с коричневым морщинистым лицом, с седыми с вкраплением чёрного (соль и перец) вьющимися волосами под косынкой, повязанной по-цыгански… Всегда, и зимой, и летом – босиком. Прекрасной формы стройные ноги, покрытые даже уже не цыпками, а какой-то роговой чешуёй; страшные, загнутые жёлто-коричневые ногти. Во рту – два зуба и вечная лихо свёрнутая из газеты козья ножка. Всегда в хорошем настроении, тёть Настя практически жила на высокой лесенке, ведущей из её дома во двор. На что существовала – можно было только догадываться, что ела – опять же загадка: на базар она не ходила.

Впрочем, чего там – была, была у неё статья дохода – тёть Настя виртуозно гадала на картах… Тихонько вечерком, ёжась и робея, поднимались по высокой лесенке женщины, преимущественно средних лет, добирались до сидящей тёть Насти, наклонялись к ней и что-то жарко вполголоса или шёпотом втолковывали… Тёть Настя без слов поднималась, поворачивалась, взмахивая юбкой, и вела клиентку в дом… Что там происходило – кто знает, хотя многие представительницы слабой половины двора дорого бы дали, чтобы хоть одним глазком…

Ах, какие порой дамы к ней заглядывали! В основном, конечно, в ситце и платочках, в галошах и деревенских плюшевках, но частенько наведывался и крепдешин с перманентом, и белоснежные боты на меху, и даже строгие бостоновые юбки… А однажды явилась дама гренадёрского роста, статная и прямая, в сверкающем зелёном креп-сатине и шляпе фасона «ток». По двору и по лестнице несла она себя с непередаваемым достоинством, никого не замечая, а уходила… Уходила с перекошенным лицом и сведёнными нитками-бровями, вся в красных пятнах. Тёть Настя невозмутимо посидела на крыльце, потом вошла в дом и, звеня ведром, спустилась к колонке. А там – Дуська Нечаева с жадным интересом:

– Чёй-то она, а?

Но тёть Настю не прошибёшь. Не отрываясь от струи, бившей в ведро, только взмах рукой и – кха! – то ли кашель, то ли смех… Только Дуська не унималась: пять минут глупой сорочьей болтовни и льстивый заход:

– Ой, Насть, а вот я на твои ножки всё любуюсь, всё смотрю. Ох ножки у тебя, правда, Насть…

Тёть-Настин вороний глаз вдруг из-под косынки уставился на Дусю, будто впервые её увидел.

– Ноги они и ноги, – не вынимая цигарки изо рта, прокаркала тёть Настя, – лишь бы ходили, – и понесла ведро, кашляя-смеясь…