Один рыжий, один зеленый. Повести и рассказы. - Ирина Витковская

А потом была война. Двор перепахали окопом, широкие окна домов перечеркнули белыми бумажными лентами. Все дворовые мужчины ушли на фронт, остались калеки, женщины и ребятня, а также голод и непроходимое горе. Теперь уже некому было разглядывать и сплетничать о тех, кто ходит к Насте. Да и тёть Настя ушла с лесенки, закрыла за собой дверь на долгие четыре года.

Ходили, конечно ходили… Но как-то незаметно, и сами незаметные, полустёртые, похожие друг на друга. И всех волновало только одно. Ревность, страсть, тайные желания у тех, кто мог себе это позволить, остались в прошлой жизни – панбархатной, крепдешиновой…

Теперь носили к Насте фронтовые карточки, похоронки, «пропал без вести». Что уж она им там говорила, опять-таки не знал никто, потому что дворовые то ли сами к высокой лесенке ни ногой, то ли хозяйка их категорически не принимала…

Домаша

Домаша – персонаж почти мифологический, сродни античным героям – Гераклу и Ахиллесу… Неимоверной силы, высоченного роста, невиданной стати и красоты бабища с голосом, сделавшим бы честь командиру драгунского полка. Её ратные подвиги легли в основу Дворовых легенд, рекорды по поднятию и переноске тяжестей стоили олимпийских побед, а в ораторских турнирах около колонки ей просто не было равных…

Её знаменитое: «Ду-у-у-ня тонкопря-ха-а-а…», доносившееся из их окна по праздникам, заставляло цепенеть всё население Двора, включая грудных младенцев, а со стороны улицы останавливало телеги: лошади впадали в ступор.

Домаша – жена бабулиного старшего брата – Леонтия, Лёвы, память о котором напрочь стёр её огненный образ. Никто толком, включая бабулю, и не помнил, с мужем Домаша приехала из деревни или уже нет. Ведь жениться на ней – это всё равно, что жениться на солнце – нестерпимый свет сожжёт при малейшем приближении. Вот Лёва и сгорел.

На протяжении её дальнейшей жизни крутились около неё какие-то мужичонки (а может, и не мужичонки – просто рядом с ней они таковыми казались).

Ничем особенным Домаша не занималась. Как и большинство дворовых женщин, она не работала. Правда, это не значит – не зарабатывала. Домаша гнала самогонку и ездила по деревням её продавать. Причём и гнала, и продавала открыто, громко, с бурными представлениями, иначе она просто не умела. Сразу после войны с этим стало очень строго – ловили, конфисковывали, сажали… Но бесстрашная бутлегерша в любой ситуации вела себя столь напористо, нагло, безбашенно, что отступал любой представитель правопорядка… Дошло до того, что схватили и посадили её товарку, поехавшую с ней, чтобы обменять свои же вещи на продукты, а Домаша вернулась как ни в чём не бывало, целой и невредимой, с выручкой и деревенским салом.

Надо было видеть, как она утром готовилась в рейд! Как выходила из своего коридора на втором этаже, нестерпимо воняющего забористым первачом, и вырастала на крыльце – могучая, как бронзовый памятник самой себе… Две прочнейшие специальные корзины через плечо, а в них – спереди три четвертных бутыли с самогоном и на спине столько же, да в каждой руке по кошёлке, а в каждой кошёлке не меньше четырёх… Два квартала до базара, а там на телегу и до деревни, договорившись с возницей. Лошадь везла эту поклажу с трудом, а Домаша таскала, не крякнув…

Излишне говорить, что во Дворе она чувствовала себя единственной полноправной хозяйкой. Мыльная вода из корыта, когда она у колонки полоскала бельё, летела мутным водопадом на ноги, а то и в лицо любому проходящему: Домаша сроду не заморачивалась, кто там мимо шастает. Если она плыла по Двору, допустим, в уборную или с помойным ведром и замечала вдруг краем глаза на верёвке недостаточно, на её взгляд, простиранную или просто кривовато повешенную вещь, моментально заводила своим адским контральто:

Заслышав трубный голос Дворовой царицы, бабки крестились, мужики вздрагивали, а детишки прерывали игру и уважительно переглядывались: Домаша прибасает…

Как-то раз по осени, после трудов праведных, выгнав целый эмалированный бачок ядрёнейшего первача, прилегла Домаша на тёплую лежанку за печкой – отдохнуть. Под бочком у неё прикорнула дочка кумы, пятнадцатилетняя Маруська, посланная матерью помогать вытаскивать вонючую барду, мыть полы и быть на побегушках.

Сумерки за окном, осенний ветер воет, снег уже пролетает, а под Домашиным боком за ситцевой занавеской так тепло, и носом она свистит так уютно, так покойно… Маруся плыла по волнам дивного, лёгкого сна, взлетая на каких-то волшебных качелях выше… выше… вот сейчас полетит…

Домашин кулак врезался под рёбра больно и неожиданно. Девочка проснулась мгновенно и даже не успела вскрикнуть: моментально увидела тёткины насторожённые глазищи и палец, прижатый к губам – молчи, мол! Маруся перестала дышать и прислушалась. Из-за занавески доносились еле слышные звуки: легчайший деревянный стук, затем тишайший осторожный плеск и странное вроде как ритмичное шиканье…

Домаша невесомо повела рукой и слегка отодвинула занавеску… Некоторое время две пары изумлённо распахнутых глаз наблюдали презанятнейшую картину: в зыбком свете неяркой, засиженной мухами лампочки, покачиваясь, стоял перед ними очередной из Домашиных мужичонков (по-дворовому, «прихехешник»). В одном исподнем, босой, он легко и неслышно снимал с бачка деревянный круг, изящным жестом, с наклоном от себя, черпал стаканом, зажатым пальцами за самый краешек, самогон, затаив дыхание, выпивал, и…

Как видно, волшебный напиток сразу начинал оказывать своё весёлое воздействие, потому что мужичонка, осторожно вернув на место деревянный круг и, поставив сверху стакан, вдруг вскинул руки над головой – одну выше, другую ниже – и ритмично задвигал ими, делая движение на манер вкручивания лампочки. А губы при этом еле слышно зашептали мелодию: «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!»

Босые ноги беззвучно потоптались на месте, потом двинулись вправо, потом поворот, нырок головой вперёд, и «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!» – влево. Потанцевав так какое-то время, он вновь снял круг – зачерпнул – выпил – вернул круг и стакан на место, и «Чи-чи-чи-чи-чи-чи-чи!» – понеслась заново неслышная пляска.

Окончилось всё плохо. Изумлённая Домаша поняла наконец, что происходит. С ужасом наблюдала Маруся, как она разинутым ртом набирает воздух, как выкатываются её огромные чёрные глаза, как взлетает её могучий кулак… Полетели, бренча, какие-то вёдра, зазвенели стёкла от истошного крика, Маруся неслась вниз по ступенькам домой, не помня себя.

Опустевший по причине плохой погоды Двор вновь наполнился жизнью. Все смотрели на окна второго этажа, за стёклами которых метались плохо различимые тени и доносился непередаваемый рёв. Наконец юркая стайка ребятишек решила рискнуть и открыла дверь на лестницу.