Виртуоз - Александр Проханов

— Но коль скоро династия оборвана, — возражал ему сухенький, похожий на козлика старичок, с длинной бородкой и торчащими седыми вихрами.— Значит, вовеки не быть царю? Я слышал, что были намерения провозгласить императором внука маршала Жукова, Георгия. Да тому масоны пригрозили убийством, пришлось отступить. Была молва, что и Сталин хотел венчаться на царство тайным обрядом.

— Ну, уж увольте. Самозванцев на Руси всегда было хоть отбавляй. От них были одни только беды. Да и оканчивали они, кто на плахе, кто на дыбе, — это говорил могучего сложения мужчина с лысым черепом и холеными бакенбардами, напоминавший царя Александра Первого. На отвороте его пиджака красовался родовой герб с барсом, щитом и стрелами… — Давайте искать подлинную династическую ветвь. Корневище династии может залегать очень глубоко, — он многозначительно замолчал, и можно было подумать, что, говоря о подлинном, глубоко залегавшем корневище, он подразумевал себя самого.

Алексей, услышав о самозванце, отошел, словно его обожгли.

Третья, сошедшаяся группа, где каждый держал золотистый бокал, чем-то напоминала заговорщиков, — водили по сторонам настороженными глазами, приближали говорящие рты чуть ли не к уху слушателя.

— Я, господа, считаю, что мы чрезвычайно близки к моменту восстановления монархии. Нынешний режим, который является продолжением большевистского строя, окончательно обанкротился. Вор на воре, бандит на бандите. Я слышал, господа, что Запад готов объявить Россию «криминальным государством», новой «империей зла», а здесь не помогут никакие «духовные лидеры». Единственно, что может спасти этих Лампадниковых и Долголетовых, так это провозглашение монархии. Только монарх восстановит образ России, как легитимного государства, — сказав это, господин с офицерской выправкой тотчас же отвернулся от своих товарищей. Увидел проходившую мимо бледную даму в бриллиантовом колье, щелкнул каблуками, изогнулся в почтительном поклоне.

Алексей заметил, как в зале появился телеоператор с камерой и ассистент, переносивший штатив. Оператор направлял камеру на гостей, на плафон, водил по стенам, по пустым креслам, снимая предварительные, необязательные планы. Им сопутствовала молодая женщина, указывала оператору объекты для съемки, поводя рукой по сторонам. Алексей отметил ее красивое, бледное, чем-то опечаленное или даже огорченное лицо. Под большими зелеными глазами лежали темные тени. Брови, золотистые, яркие, были приподняты, словно она минуту назад была чем-то испугана. Волосы, светлые и гладкие, были зачесаны на прямой пробор, собраны на затылке, скреплены гребнем. Этот прямой пробор, открытый лоб и белая шея с ниткой зеленых изумрудов тронули Алексея своей благородной сдержанностью. Шелковое платье было темно-зеленое, с малахитовыми переливами, и этот глубокий зеленый тон, смешанная волна серебра и зелени, всегда волновали Алексея. Она в очередной раз повела рукой, он отметил ее тонкие пальцы и хрупкое бледное запястье. Когда она сделала несколько шагов вслед за камерой, он залюбовался ее длинными ногами и узкими щиколотками, которые упруго напрягались, словно она чувствовала себя неустойчивой на высоких каблуках.

Телевизионная группа переместилась в дальний конец зала, и он на минуту потерял женщину из вида. А когда снова увидел, ему показалось, что она смотрит издалека прямо на него. Этот взгляд, удаленное, чуть затуманенное лицо, обнаженная ярко-белая шея, высокая грудь под малахитовым платьем — все это породило вдруг странную вибрацию света, взволновало воздух, словно он вдруг расплавился, по нему побежала волна. Достигла Алексея и беззвучно ударила, разбиваясь о лицо. Он задохнулся, как если бы и впрямь был накрыт волной. Волна прокатилась над ним, он опять смог дышать и, вынырнув, почувствовал, что глаза его стали зорче, краски на плафоне стали свежее и ярче, люди вокруг казались помещенными в легчайшие радужные оболочки, словно их запаяли в хрустальное стекло. Это странное состояние длилось мгновение. Женщина исчезла, заслоненная говорливой публикой, а он стоял, чувствуя, что это уже случалось когда-то — не с ним, из иной, не его жизни. То же волнение, мимолетное ощущение счастья, и разочарование, быстротечность пленительной, необъяснимой секунды.

— Вот вы где, дорогой Алексей Федорович! — раздался бравый голос Басманова. — Позвольте, я вас представлю!

Алексей оглянулся. Рядом с Басмановым, ниже его ростом, с благородной седой гривой и слегка одутловатым усталым лицом стоял человек, показавшийся ему знакомым. — Любезный, Андрей Андреевич, позволь тебе представить Алексея Федоровича Горшкова, который согласился провести сегодняшний день в нашем обществе! … А это, дорогой Алексей Федорович, наш неповторимый и непревзойденный художник Андрей Андреевич Нащокин, любите и жалуйте. — Басманов отошел на шаг, любуясь обоими, словно их знакомство доставляло ему неподдельное наслаждение.

Ну, конечно же, Алексей знал это лицо, с благородной усталостью, проницательными, печальными, настрадавшимися глазами и узким, презрительно сжатым ртом. Его мягкий подбородок утонул в артистическом банте. Нащокин был похож на камергера, который забыл надеть алую ленту и оставил в шкафу шитый золотом придворный мундир. Альбом с его живописью хранился в тобольской библиотеке, и Алексей не раз перелистывал мелованные страницы с репродукциями великолепных картин — мистерии русской истории, апокалипсические зрелища русской революции, портреты русских философов, воинов и пророков. Теперь знаменитый художник пожимал ему руку и внимательно, остро оглядывал его золотую бородку, высокий лоб, овал лица, всматривался в глаза, точно сравнивал его с каким-то неведомым образцом. Было нетрудно догадаться, что Басманов успел обсудить с художником его, Алексея, родословную, и от этого было неловко. Алексей собирался, было, отойти, но в это время к ним приблизился оператор с камерой и женщина в зеленом платье. Что-то негромко приказала оператору, и тот стал снимать всех троих, переводя объектив с огорченного лица Алексея на пышный бант Нащокина, на шевелящиеся усы Басманова. Басманов поманил пальцем официанта, разносившего шампанское. Когда тот подошел, снял с подноса бокалы, передал Нащокину и Алексею.

— Сударыня, присоединяйтесь к нам, — с развязностью светского волокиты обратился он к женщине. Та чуть смутилась, но подошла, приняла из рук Басманова бокал.

— А ну, голубчик, увековечь этот исторический момент, — приказал оператору Басманов, — Быть может, за этот кадр ты получишь премию «Тэффи».

Они чокнулись вчетвером. Алексей, глядя в близкие зеленые глаза женщины, сладостно услышал звон их соприкоснувшихся бокалов. Она пила, улыбалась, ее брови над краем бокала изогнулись, глаза смотрели, не мигая.

— Ну, что ж, Андрей Андреевич, начинай показ своей картины.

Басманов захлопал в ладони, привлекая внимание гостей. Приказал всем рассаживаться. Усадил Алексея в первом ряду, приглашая Нащокина сказать вступительное слово.

— Господа, — начал Нащокин с легким поклоном. — Вы знаете, что я убежденный монархист, пронес мои идеалы сквозь советский ад, и нигде, никогда не изменил белому знамени. Нас малая горстка в современной России, тех, кто не поклонился Мамоне, не стал слугою Ваала, не осквернил себя гонениями на великую идею, на незабвенную память о Государе Императоре, перед которым Россия бесконечно виновата. Тогда, в черные дни семнадцатого года, когда закатывалась золотая звезда русской монархии и восходила бриллиантовая звезда Царя Великомученика, мало было тех, кто кинулся защищать престол. Царь, всеми преданный и оставленный, даже церковью, почти в одиночестве, окруженный любимой семьей, взошел на Голгофу. Тем неустаннее должны быть труды в искупление нашей общерусской вины. Вы знаете, все мое творчество я посвятил Великой России, стараясь показать моим современникам образ святой, великой, благородной державы, которую еще не источили черви масонства, не исклевали вороны мирового заговора. Предлагаемая вам картина называется: «Великий Князь Николай Александрович посещает Дальний Восток».