Крест командора - Александр Кердан

Что же касается Шпанберга, так тут Чириков, конечно, прав. Любимец командора на самом деле ничего не сделал из того, что ему было поручено. На недостроенной верфи гниёт остов единственного пакетбота, который за два с лишним года так и не сумел спустить на воду высокомерный земляк капитан-командора. Грузы для экспедиции, порученные ему, застряли на Юдомском перевале. А здесь, в Охотске, худо с припасами и с одеждой. Зима на носу, а к тем тремстам шубам, что еще год назад Берингу удалось вытянуть у усть-илимского воеводы, ничего Шпанбергом не прибавлено. В итоге шуб даже всем господам офицерам не хватило…Придётся теперь остальным морским служителям, солдатам, басам и строителям в лютые морозы замерзать в суконных плащах и от голода пухнуть без казенного хлеба. Они и так распустились, вместо служебных дел заняты охотой, ссорами да азартными играми…

Беринг тяжело вздохнул: других помощников у него нет и не будет. И ждать неоткуда. Значит, надобно заставить работать тех, что есть! И, прежде всего, определить каждому, что ему делать в ближайшее время, выработать хоть какой-то общий план, где первым пунктом несомненно должна стать отправка команды на перевал, доставка всех экспедиционных пожитков. А здесь главное – строительство кораблей для экспедиции Шпанберга к Японии и для их с Чириковым похода к Америке. Конечно, Беринг понимал, что без серьёзных запасов корабельного леса, досок, пакли, смолы в таком строительстве никак не обойтись. Значит, потребны и новая лесопильня, и ещё одна смолокурня…

Обдумывание плана действий успокоило Беринга, вселило уверенность. Он позвал дежурного офицера и поручил оповестить помощников, что завтра выезжают на рекогносцировку.

Поутру с Чириковым и тремя другими офицерами (Шпанберг сослался на недомогание и остался в порту), на лучшей во всей округе телеге, запряженной старой, но ещё бодрой гнедой кобылой, они выехали в сторону кряжа.

Оставив тарантас и возницу-гренадера на опушке, углубились в чащу. Беринг понемногу отстал от своих молодых подчинённых, присел отдохнуть на сваленной ураганом лиственнице, где его и отыскал лейтенант Свен Ваксель.

…Место для строительства, найденное Чириковым, Берингу понравилось: оно вполне подходило для будущей лесопильни. Близость реки позволяла легко доставлять брёвна и доски в порт. Беринг сдержанно похвалил Чирикова и приказал Вакселю пометить место на карте. Старшим команды строителей тут же назначил флотского мастера Дементьева и возвратился в Охотск в благодушном настроении. По дороге снова вспомнил муравьев и улыбнулся: «И мы ведь можем жить дружно…»

Однако так хорошо начавшийся день к вечеру был омрачён досадным происшествием. Обходя казармы морских служителей, Беринг стал невольным свидетелем разговора между двумя нижними чинами.

Намереваясь обогнуть угол казармы, он услышал:

– Командора нашего, в ту пору капитаном он ещё ходил, мы иначе как Витязем Ивановичем и не называли! Хороший человек, основательный… Морского служителя зазря никогда не обидит. И о деле радел… Даром что не русских кровей… – говорил кто-то надтреснутым, простуженным басом.

«Кто бы это мог быть?» – Беринг попытался вспомнить, кому из бывших с ним на «Святом Гаврииле» матросов принадлежит голос. Так и не вспомнил. Раздался другой голос – явно помоложе:

– Э, братец, был Витязь Иванович, да весь вышел. Знаешь, как у нас его ныне кличут? – говоривший понизил голос: – Иван Иванычем…

– Пошто эдак неуважительно, будто ровню?

– Э-э… за што ево, Иван Иваныча, нынче уважать-от? Жратвы нет, мундиры все сгнили. В море еще не вышли ни разу. Да и как выйдешь, ежли ни разу стапеля салом не смазывали! А начальники наши токмо лаются… Вон надысь батюшко Козырь сызнова лютовал: палкой двух колодников отходил! Да ещё кобеля своего натравливал…

– Ты, малой, брось травить! Вам, молодым неслухам, токмо волю дай. У боцманмата дудку отымете и станете на ней дудеть! Ты разумей: начальник в любом деле потребен! Начальник как ни крути государево дело вершит. Так и у человека – волос много, а голова одна…Так-от! – урезонил старший.

– Голова, гришь…Головы тоже разные бывают: одна для дум, а иная – болванка для треуголки… Вот их высокоблагородие капитан Чириков – этот точно – голова! Моряк стоящий, не чета энтим, немчинам…

Беринга точно обухом по голове ударили. Кровь отхлынула от лица, потом прилила к вискам горячей волною. Он сделал шаг, чтоб выйти и устроить разнос за дерзкие речи, а то и плетей прописать, но остановился, вспомнил слышанную где-то присказку: мол, на всякий роток не накинешь платок.

Подумал горестно: «И ведь точно, не накинешь. Дашь этим плетей, другие ещё больше обозлятся. А дело-то на месте стоит. А ежели, озлобясь, матрозы за оружие возьмутся, как те камчадалы? Ещё только бунта нижних чинов и не хватало…»

Он неуклюже развернулся и, тяжело ступая, побрел прочь, повторяя:

– Det er umuligt! Det er umuligt![57]

2

– Быть не может, что чадо моё! Отвечай, сучка, от кого брюхо на глаза лезет? – по-дворничьи орал Скорняков-Писарев, брызжа слюной.

Лицо его, перекошенное гримасой гнева, было ужасно: выпученные глаза побелели, щёки приобрели синюшный оттенок. Кажется, ещё миг – и его хватит удар…

Таким Катя его никогда не видела.

Она хотела сказать, что других мужчин в её жизни не было, но молчала, ибо это оказалось бы не всей правдой, а только частью её. Как передать Григорию Григорьевичу ужас, который она пережила, когда подверглась нападению насильника? Как объяснить, что хотя она чиста перед ним, но полюбила другого? Глядя в его взбешённое лицо, она не могла сейчас сказать: любила ли Григория Григорьевича вообще…

– Я же холил и лелеял тебя, я же верил тебе, пуще чем себе самому… Ах ты лярва бесстыжая… – распалялся всё больше Скорняков-Писарев и под конец разразился такой грязной бранью, какой не ругается даже manants[58].

Катя заметила, что он судорожно стискивает могучие кулаки.

«Сейчас ударит…» – подумала и испугалась. Испугалась и обрадовалась одновременно. Ударь он её, и, наверное, душа освободилась бы от тяжести всех свершенных и не свершенных грехов.

– Я более не люблю вас, – еле слышно, но твердо произнесла она, развязывая ему руки.

Но он не ударил ее, а только бухнул кулачищем по столу с такой силой, что высоко подпрыгнула посуда. Кате показалось, что покачнулись образа в красном углу. Она перекрестилась. Скорняков-Писарев плюнул на пол, глянул на неё так, что хоть сквозь землю провались, и тяжело вышел из горницы.

Она услышала, как стукнула дверь, и опустилась на скамью. Её располневшее тело заколыхалось от рыданий.

Когда Катя успокоилась, ей совсем не к месту вспомнилось, как в отрочестве играла она с дворовыми девками и парнями в горелки. Играющие стояли по парам, в затылок друг другу. По сигналу пары разбегалась в разные стороны, а одинокий игрок ловил их, приговаривая: