Крест командора - Александр Кердан

Бедье неодобрительно зыркнул на него и приступил к процедурам.

Сначала сделал кровопускание, потом дал каламель – лекарство с применением ртути, способное вызвать отток желчи.

У Беринга началась рвота, лицо его посинело. Но Бедье спокойно, будто так и должно было быть, наблюдал за тем, как выворачивало командора.

Ваксель сидел в сторонке, не смея ни о чем больше спрашивать ученого медика.

После очищения желудка больной неожиданно успокоился и уснул.

Бедье посчитал свой долг исполненным, наказал слуге давать капитан-командору, когда он проснётся, побольше питья, откланялся и ушёл.

Беринг относительно спокойно проспал несколько часов, а проснувшись, слабым голосом попросил воды.

Напившись, подозвал Вакселя:

– Свен, мне кажется, мой фрегат подходит к вечной стоянке, – заметив протестующий жест, прикрыл глаза, словно прося не перебивать его:

– Пригласите сюда господ Шпанберга, Чирикова и начальника порта. Я хочу говорить с ними…

Через час старшие офицеры собрались у постели больного.

Он лежал на высоких подушках бледный, осунувшийся. Парика на нём не было, и поэтому особенно бросалась в глаза седина, запорошившая его коротко стриженные, некогда смоляные волосы.

Беринг оглядел всех сосредоточенным взглядом смертельно-больного человека. От этого бездонного взгляда, направленного прямо в душу, всем собравшимся стало неуютно.

– Господа, я пригласил вас затем, что не чувствую более сил выполнять руководство экспедицией, возложенное на меня нашей августейшей повелительницей, – медленно проговорил капитан-командор. – Я чувствую, что дни мои сочтены. Прошу выслушать меня, как если бы сие была моя последняя воля…

В горнице, где лежал Беринг, стало слышно тревожное гудение осенней мухи под потолком.

Капитан-командор обратился к Вакселю:

– Свен, прошу, пошлите за Анной Матвеевной…

Он сказал это так, как будто супруга находилась не за тысячу верст, в Якутске, а на соседней улице. Ваксель растерянно оглядел присутствующих:

– Кого прикажете послать, ваше высокородие?

– Всё равно. Хоть лейтенанта Плаутина… Он, кажется, рвался съездить в Якутск… И не медлите, прошу вас…

– Будет исполнено, – Ваксель поднялся и вышел, осторожно ступая по скрипучим половицам. В его лице читалась не только исполнительность преданного служаки, но и то, как тяжко видеть ему немощь капитан-командора.

Оставшиеся терпеливо ждали дальнейших распоряжений.

Беринг заговорил неожиданно горячо:

– Тяжко мне оставлять вас, господа. Не имею уверенности, судари мои, простите сию резкость, что, когда Господь приберёт меня, не перегрызётесь вы, как собаки…

– Как говаривал шут Петра Алексеевича старик Балакирев: «В России хлеба сеять не надоть, мы друг друга едим и этим сыты»… – мрачно отозвался Скорняков-Писарев.

Чириков бросил взгляд на Шпанберга и Скорнякова-Писарева, подумав, что прав Беринг, трудно будет договориться с ними…

– Дело погубите, небывалое дело, что нам Петром Великим поручено… – голос командора зазвенел и вдруг сник.

Снова воцарилась гудящая тишина. Все ждали, кого капитан-командор назовёт преемником.

Шпанберг не выдержал первым:

– Кого вы оставите после себя, сударь? – спросил он по-датски, но его поняли все.

– Согласно высочайшему указу, в случае моей кончины командование экспедицией должен будет принять на себя мой первейший помощник…капитан-поручик Чириков, – тихо произнес Беринг.

Шпанберг вскочил. Лицо у него перекосилось, зубы клацнули, но противоречить капитан-командору он не решился.

Беринг проговорил чуть слышно:

– Прошу всех господ офицеров исполнять его…

Тут силы оставили капитан-командора, и он закрыл глаза.

Чириков кликнул ученика лекаря, дежурившего в соседней комнате. Тот выскочил из-за перегородки, оглядел больного и попросил:

– Господа, у их высокородия опять жар начался. Извольте дать ему покой!

Офицеры вышли, а Беринг провалился в темноту.

Порой, как вспышки света, в нее врывалась жизнь. Звякала ложка о стеклянный сосуд, в котором лекарь разводил питье. Извивались перед мутным взором чёрные жирные пиявки, пришлёпываемые рудомётом[60]ему на виски и на грудь.

– Тak! Godt tak![61]– запекшимися губами шептал он.

Снова наступала темнота. Черные пиявки извивались и увеличивались в размере. Вот они уже вовсе не пиявки, а змеи, переплетающиеся на деревянной резьбе на стенах кирхи в Хорсенсе. Основание кирхи сложено из грубого камня, а черепица на остроконечной крыше похожа на чешую сказочного дракона.

Крылатые драконы подхватывают Витуса и поднимают в небо. Там, на облаке, похожем на сизый дым из трубки-носогрейки, сидит его отец Ионансен. Он курит трубку и говорит ласково:

– Ты будешь капитаном, Витус! Ты будешь капитаном…

– Unskuld, far[62], – отвечает Витус. – Я хочу петь в церковном хоре…

Лицо Ионансена заволакивается дымом, растворясь. Витус пытается удержать отца. Но руки его хватают пустоту…

Не ковыль-трава, травушка шатается,

Зашатался тут добрый молодец,

Он служил, служил царю белому,

Царю белому, Петру Первому…

– Кто это поет? – спросил он, очнувшись.

– Солдатики наши, из караула… Приказать, чтоб замолкли, ваше скородие?

– Пусть поют… Хорошо… – пробормотал Беринг, снова впадая в забытьё.

…Ласково гладит его по голове пробст Хольдберг, утешает:

– Ты сердцем поешь, мой мальчик! Ты ещё будешь петь в нашем хоре!

– Толстяк попался, толстяк попался, – перебивает пробста рослый парень в поношенной рыбацкой робе.

«Это же Долговязый Педер! Он потащит меня в Логово… Я не хочу отдавать Сатане свою душу! Господи!» – сердце Витуса переполняется давно забытым ужасом…

Он стонет и мечется в бреду.

– Долго не протянет… – послышался знакомый голос Кукушкина.

– Надо бы священника позвать… – эхом отозвался другой.

– Да где тут вашего пастора найдешь… Может быть, все же отца Иоанна пригласим?

– Нет-нет! Не положено лютеранину вашему батюшке исповедоваться…