Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия - Александра Горовиц

Так что на прогулке с Лерером я собиралась слушать звуки сами по себе, не зацикливаясь на их названиях. Это проще всего делать, будучи туристом в новой стране, когда и обычные звуки кажутся непривычными: сигнализация орет прерывистым снижающимся звуком (как в Великобритании) вместо того, чтобы разрывать воздух непрерывным то повышающимся, то понижающимся визгом (как в США); звонок телефона звучит иначе. В старых европейских городах туристы слышат грохот колес по брусчатке, на который не обращают внимания местные жители, и замечают, как звук особенным образом отражается от стен зданий, стоящих плотнее, чем в просторных американских городах.

Когда я встретилась с Лерером, он работал: выполнял задание по поиску звука. По забавному совпадению, он искал звук в храме визуального искусства: в музее Метрополитен в Верхнем Ист-Сайде. Лереру был нужен звук для документального фильма о фестивале музеев в Ванкувере. По его словам, одна из сцен, снятых в музейном атриуме, должна сопровождаться реалистичным “звуком музейного атриума”. Теперь Лерер искал этот звук, исходя из представлений о том, каким должен быть звук в таком помещении, учитывая его размеры, высоту потолка, характеристики пола и плотность объектов и людей. Я тенью следовала за ним, пока он ходил по Метрополитену, быстро осматривая каждый зал и, как правило, оценивая его как никуда не годный – центральный зал, через который можно пройти к другим экспозициям, был “слишком шумным”, а фонтан в большом зале звучал “слишком необычно”. Но некоторые залы казались Лереру перспективными. В этом случае он, изучив зал, отходил в сторону, наговаривал описание на диктофон и затем стоял неподвижно, фиксируя звук. Для посетителей он наверняка выглядел просто как человек, благоговейно созерцающий какую-нибудь скульптуру.

Когда Лерер собрал “урожай”, мы вышли из музея. Именно тогда мы и встретились с автобусом. Мы перешли через улицу. На боковой улице в Верхнем Ист-Сайде мы на удивление быстро погрузились в относительную тишину. Было начало весны, и на улицах появились люди, проснувшиеся от спячки. Однако в этой части города прохожие оказались спокойными и молчаливыми. Я стала беспокоиться, что мы не услышим ничего, кроме шороха дорогого кружевного белья.

Утром прошел дождь, но сейчас уже ничто об этом не напоминало. Деревья были усыпаны цветами; дети носились вверх-вниз по ступенькам музейной лестницы. Их ликующие крики стихли вдали. Мы слышали птиц, чирикающих у нас над головами; мы снова слышали звук наших шагов. Лерер пошел медленнее и оглянулся назад: “Теперь уже сухо, но вы слышали, как утром шумели шины?”

Я не слышала.

“К мокрому асфальту, во время дождя, шины прилипают, – объяснил он. – И тогда можно услышать, как резина шелестит по воде; этот звук отличается от звука резины на сухом асфальте”.

На секунду я почувствовала себя человеком, только что обнаружившим, что у него есть уши. Как я ухитрилась не слышать этого? Это был не просто звук разбрызгивающейся воды; это был не просто мокрый звук; это был звук шины, катящейся по воде. И я его не слышала! Мои размышления прервал гудок такси, машина пронеслась мимо, издавая обычный звук шин, катящихся по сухому асфальту. В ответ столь же яростно просигналила другая машина. Я улыбнулась: это был все тот же знакомый мне шумный город.

Вездесущий шум: вот обычное акустическое впечатление от города. Двум горожанам, которые пытаются беседовать, приходится повышать голос, даже если они стоят лицом к лицу: речь просто растворяется в визге тормозов проезжающего грузовика и в белом шуме городского движения. Городской ландшафт заполнен широкополосным шумом разных частот. На некоторые звуки мы можем обращать внимание, однако в целом мы слышим постоянный невнятный шум – то, что называют “низкокачественной” звуковой средой.

Что именно делает эти звуки “шумом”, а не просто нейтральным “звуком”, – отдельный вопрос. Композитор-авангардист Джон Кейдж считал, что “музыка – это звуки”, тем самым разрешая обычным звукам быть своей музыкой. Исполняя одно из произведений Кейджа, оркестр молчит 4 минуты 33 секунды; музыку составляют случайные звуки, проникающие в окна концертного зала или издаваемые озадаченной публикой. Но даже если Кейдж и прав, это не означает, что все звуки являются музыкой (пускай даже и музыкальными). Звуки, которые нам не нравятся, мы называем шумом, тем самым давая звукам субъективную оценку. Когда мы говорим о шуме, наши слова всегда субъективны. Физиолог Герман фон Гельмгольц, вопреки точности своей науки, описывал “шум” как звуки, “в беспорядке роящиеся вокруг” и возмущающие и разум, и материю. Другие, говоря о свойстве, превращающем звук в шум, указывают просто на то, что шум нам “мешает”.

Мне нравится относительность понятия “шум”. Я с большей вероятностью смогу найти нечто чарующее в звуках города, если его шумовые свойства определяются моей психологией, а не только самими звуками. Например, можно с уверенностью сказать, что восприятие человеком городских звуков изменяется в зависимости от времени. Сначала город кажется человеку ужасно шумным, но со временем он перестает обращать внимание на звуки, хотя и продолжает их слышать[26].

Есть, однако, некий звук, который горожане единодушно признают шумом. Нам с Лерером не пришлось долго его ждать. Мы только что пересекли проспект и зашагали по тихой боковой улочке, когда по этому самому проспекту пронесся (сильно нам мешая) тюнингованный мотоцикл. Он оказался в поле зрения, наверное, не дольше чем на пару секунд, однако помешал нам невероятно. Пришлось на время прервать разговор. То же самое сделали и другие пешеходы. Я почти уверена, что птицы перестали в этот момент чирикать, стоящие на обочине автобусы перестали ворчать, а наши шаги перестали отдаваться эхом.

Конечно, шумность мотоциклов во многом определяется просто ее громкостью: находясь от байка менее чем в половине квартала, мы испытали на себе, пожалуй, не меньше 100 дБ. Децибел – это мера субъективного восприятия силы звука[27]. Громкость 0 дБ соответствует пределу слышимости звука. В современном городе такой тишины не бывает. Как правило, звуки имеют громкость в 60–80 дБ – в этот диапазон попадают звуки спокойного разговора за обеденным столом, гудение пылесоса и шум транспорта. Когда сила звука достигает 85 дБ, он непоправимо повреждает механизм уха.

Реснички, крошечные волосковые клетки, торчащие на поверхности улитки внутреннего уха, начинают колебаться, когда вибрации воздуха – воздушные потоки, представляющие собой звук, – проникают во внутреннее ухо. В результате такой стимуляции реснички запускают возбуждение нервных клеток, которые переводят вибрации в электрические сигналы, образующие звуковую картину. Если эти вибрации достаточно сильны, то волосковые клетки сгибаются под их воздействием. Поток воздуха может скосить, смять или оторвать реснички – в результате они повреждаются, теряют гибкость и слипаются, так что ухо становится похожим на сильно помятый газон. Если слишком долго воздействовать громкими звуками на волосковые клетки, они не восстанавливаются и ухо навсегда лишается своего нейронного опушения. Для обладателя таких ушей мир становится все тише, пока в нем не остается ни музыки, ни звуков, ни шума.