Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия - Александра Горовиц

Несмотря на близкое знакомство с ванной и другими комнатами, я никогда не прислушивалась к такому типу шума. Тем не менее, я была готова признать, что, похоже, действительно существовал специальный звук ванной: отсюда и пение в ванной, а не, скажем, в гостиной. Мы обращаем внимание на эти звуки лишь тогда, когда они противоречат видимому. Если бы сцена на кухне сопровождалась в фильме “звуком ванной”, зрители сразу заметили бы подмену. Звукорежиссеры составляют и пополняют каталоги специфических для разных комнат звуков, и у каждого есть набор ревербераций и особые частотные характеристики. “У меня есть «пресет ванной», – сказал Лерер, – и мы накладываем голос актера…” – записанный не в ванной, а в “сухой” комнате в студии – “…на эту запись”.

Я торжественно пообещала себе послушать звуки кабинета, когда вернусь домой. Интересно, издает ли мой кабинет звуки, когда меня там нет?

Мы с Лерером неохотно пошли прочь от школьного двора. Проходя под низкими строительными лесами, я вспомнила, как Гордон услышала звук широкого навеса с помощью трости. Лерер тоже услышал перемену звука. Мы остановились и улыбнулись друг другу с видом людей, обладающих тайным знанием. Мимо прошла группка туристов. Они, похоже, не поняли, почему эти двое с восторгом смотрят на строительные леса. Когда мы приблизились к проспекту, воздух наполнился звуками: разговорами, пением птиц, шумом трейлеров и автобусов. Где-то упала металлическая труба и, с грохотом прокатившись по тротуару, остановилась.

Среди рокота и грохота, шума толпы и транспорта я с удивлением осознавала, что слышу и понимаю все, что говорит Лерер – а он понимает меня. В психологии это называется “эффектом вечеринки”: способность, которая ярче всего проявляется на шумной вечеринке – вычленять из гомона речь симпатичного человека. Мы как биологический вид делаем это мастерски. Более того, если в другом разговоре кто-либо упомянет что-либо интересное – например ваше имя или имя знакомого, – вы, как правило, сможете легко перенастроиться, будто радиоприемник.

Не до конца понятно, как мы это делаем. Однако ключ – в феномене “акустической реконструкции”, – проще говоря, в заполнении пробелов восприятия. Вы почти наверняка испытывали это на себе, хотя и не сознавали. Беседуя, вы редко находитесь в идеально тихом окружении. Как правило, другие, более громкие звуки, вторгаются в звуки речи вашего собеседника. Мы замечаем это лишь тогда, когда эти шумы полностью поглощают речь, однако большую часть времени, несмотря на шум, мы не пропускаем ни слова. Мозг самопроизвольно заполняет пробелы, восстанавливая пропущенные звуки. Мы даже не сознаем, что пропустили их.

Если вам кажется, что это звучит неправдоподобно, подумайте о слепом пятне, которое участвует в процессе, аналогичном процессу акустической реконструкции. Я имею в виду брешь в зрительном поле, которая объясняется анатомией глаза. Сетчатка на задней поверхности глаза выстлана фоторецепторами, которые преобразуют свет в электрические сигналы. Этих фоторецепторов так много, что свет, проникающий в глаз, неизбежно попадает на один из них; когда мы находимся в освещенном пространстве с открытыми глазами, мы спонтанно и очень быстро формируем изображение динамичной зрительной сцены. Но! Прямо посередине сетчатки находится дырочка. По странной прихоти анатомии она представляет собой точку выхода нервных клеток из глаза: туннель, через который покидает глаз зрительный нерв, несущий в мозг информацию. На месте отверстия, пропускающего этот кабель, нет рецепторов. Поэтому свет, попадающий на эту часть сетчатки, не замечают ни глаза, ни мозг. Всякий раз, когда мы открываем глаза, мы должны видеть перед собой небольшое черное пятно. Однако мы его не видим, потому что мозг спешит перенять эстафету. Он заполняет брешь тем, что ожидает там увидеть. Мы постоянно, не напрягаясь, выдумываем то, что видим.

Учитывая нашу способность “видеть” то, чего не видят глаза, не стоит удивляться тому, что мы “слышим” то, чего не слышат уши. Однако искусство акустического заполнения – ничто по сравнению с тем, что умеют другие животные. Для летучих мышей большинства видов, которые эволюционно приспособились к передвижению путем эхолокации, уловить разговор на шумной улице было бы пустяковым делом. Летучая мышь видит мир с помощью слуха, а слышит она, испуская носом и ртом высокочастотные сигналы и улавливая возвращающееся эхо. Интенсивность и скорость, с которой звук возвращается, позволяет мышам на ходу составлять картину мира. Их слуховое зрение очень острое: оно позволяет ловить добычу – обычно это насекомые, которые, в свою очередь, изо всех сил стараются остаться незамеченными, – на лету[28]. Благодаря слуховому зрению мыши отличают мягкие предметы от твердых; определяют, далеко ли объект; мыши даже различают типы деревьев. Малые бурые ночницы, живущие в Нью-Йорке, скорее всего, успешно отличают кленолистный платан с его широкими листьями от кленов и дубов. Еще удивительнее, что весь анализ и сортировку звуков они проводят, одновременно уворачиваясь от ветвей и гоняясь за добычей. Летучим мышам приходится на ходу менять представления о пространстве, и для этого они мгновенно меняют скорость, высоту и громкость криков в зависимости от того, что они слышат. Но их ждет еще одно испытание: поскольку летучие мыши – животные социальные, они всегда находятся среди других летучих мышей, которые тоже летают и тоже посылают сигналы. Иногда на небольшом участке скапливаются тысячи летучих мышей. Как они отличают сигналы других мышей от собственных, а также от сигналов тревоги и ухаживания, до сих пор загадка. Судя по всему, время от времени они решают не издавать никаких звуков.

Остановившись на перекрестке, мы с Лерером замолчали. Наши уши чутко улавливали каждый звук. Машины приезжали и уезжали; пешеходы приходили и уходили. Я собирала эти звуки как камешки на пляже, согревала их в ладонях и складывала в карман. Бренчание собачьих жетончиков и царапанье когтей о бетон; струйка музыки, просочившаяся между наушниками и ушами проходящего человека; грохот метро под ногами. Мимо с ревом неслись грузовики; выли моторы автобусов. В моменты затишья между пульсациями транспорта чирикали птицы, перекликаясь короткими, звонкими фразами. Вот небольшая звуковая драма: прямо перед нами мужчина в комбинезоне затаскивал на бордюр тяжелый виниловый мешок. Вес мешка можно было почувствовать по позе мужчины и звуку, с которым он тащил мешок. Секундой позднее мимо прокатилась пустая тележка, которую пытался поймать второй мужчина в комбинезоне. Тележка чуть не сбила с ног третьего, который собирал мусор в пластиковый совок, складывающийся со звуком щелк.

Лерер был доволен. “Только что произошла масса акустических происшествий! Просто подумайте обо всех элементах, составляющих эти небольшие события, – сказал он, рассматривая место, где только что волокли, катили и сметали. – Целая симфония!”

Из ничего вдруг – симфония. Как человек, днем и ночью вынужденный слушать городской шум, я стала задумываться о том, что способность Лерера превращать перетаскивание мешка в симфонию была удачной адаптацией к жизни в городе. Я наблюдала его психологическую способность превращать тот же самый шум, что слышала я, в музыку. Конечно, не только композитор Кейдж обладал монополией на такого рода метаморфозы. Если бы мы могли это делать по команде, нам явно было бы легче. Мы проявляем не только эмоциональные реакции на музыку, но и физические реакции на звук. У Гомера хоровое пение помогает сдерживать чуму. Римляне утверждали, что небольшое сочинение для флейты способно облегчить приступ подагры. А знаменитая арфа Давида помогала ослабить хватку душевной болезни царя Саула. Ну а мне вернуть безмятежное состояние духа способны несколько аккордов Арта Тэйтума. Из естественных звуков приятнее всего слушать “самоподобные” звуки: журчание воды; шелест ветра в кронах деревьев. Такие звуки чем-то похожи на фракталы: они звучат одинаково, даже если проиграть их с разной скоростью и на разной громкости. Что-то в этих звуках находит в нас глубокий отклик.