Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия - Александра Горовиц

Конечно, городские звуки не похожи на саундтрек: все звуки, которые мы слышим, скорее функциональны, чем эмоциональны. Происходящие с нами события не сопровождаются плачем скрипок, стуком барабанов и комичными или мелодраматическими звуками – мы просто слушаем звуки, которые издают вещи, и шумы, которые испускают люди. Нашим шагам редко аккомпанирует ритм, а эмоциям – мелодия.

Интересно, каково это: ходить по городу под свой личный саундтрек, в котором грабители крадутся под зловещую мелодию, а появление возлюбленного сопровождается рыдающими скрипками? Думаю, именно поэтому так приятно гулять в наушниках. Конечно, это отвлекает от собственно ходьбы, и пешеход в наушниках становится источником раздражения для других пешеходов, поскольку он почти полностью утрачивает социальное чувство, как и владельцы мобильных телефонов. Другие люди становятся просто актерами кино, разворачивающегося в трех измерениях под звуки саундтрека в наушниках. Человек в наушниках как бы идет сквозь это кино – невесомый, безмятежный, не замечающий тех, кто дышит ему в затылок или стоит на дороге. Он просто наблюдатель, который смотрит на события, даже если сам находится в их гуще. И кажется, что если бы он протянул руку, чтобы прикоснуться к идущему рядом человеку, его пальцы прошли бы сквозь плечо незнакомца: картинку на волшебном экране воображения.

Стоя на углу, мы услышали звук плевка, которому предшествовало прочищение горла. Плевок, судя по звуку, был настолько смачным, что мы рефлекторно отскочили, хотя и находились на безопасном расстоянии. Слух может пробуждать воспоминания эмоциональные – например, тоску по качелям, – или зрительные, или тактильные. Когда мы слышим в городе размеренный двухтональный сигнал, в воображении возникают задние габаритные огни грузовика, и мы почти видим, как он медленно сдает назад. Почти все, что казалось мне примечательным с точки зрения звуков на этой прогулке, оказывалось незвуковыми сценами или чувством, ассоциированным с ними: напряжение в спине, которое чувствовалось в мужчине, тащившем свою ношу; ощущение лопающегося пузыря из жвачки во рту и на губах, которое появилось у меня, когда я услышала, как девочка на ходу выдувает пузыри.

Уши будто соединяются со всем телом. Музыка прикасается к нашим пальцам и ногам и, если мы позволяем ей, к бедрам. Удовольствие от звуков голоса нашего возлюбленного проникает в самое наше нутро и поднимает дыбом волоски на задней части шеи. Или, как на этой прогулке, звуки могут вызывать ностальгию, сочувствие, отвращение или усталость. Отца Гамлета убили, влив ему сок белены в ухо. Считалось, что ухо соединяется со всеми внутренними органами, а яд “быстрый, словно ртуть, он проникает / В природные врата и ходы тела”[31]. Даже стук каблуков женщины заставил меня поставить себя на ее место, и я почувствовала, каково это – шествовать, пошатываясь, на этих ходулях.

Каждый день нас окружают звуки, воздействующие на наши тела, но как они это делают, мы понимаем не всегда. Это низкочастотные звуки. Такие волны обладают слишком низкой частотой, чтобы наши уши могли их уловить, однако они проникают в нас. Когда звуки становятся достаточно низкими, мы называем их инфразвуком – будто звук перестает быть настоящим, если мы его не слышим. Разумеется, множество животных успешно пользуется инфразвуком, например слоны. Самец слона, топая, может пересылать сообщения на расстояние до 10 км, поскольку инфразвуки сохраняются при перемещении в пространстве и времени. Множество искусственных объектов самопроизвольно испускают инфразвук. Эти шумы вездесущи и вредны.

Вентиляторы, выгоняющие спертый воздух из офисных зданий и гудящие на частоте в несколько герц, хорошо делают свою работу, однако участвуют в возникновении тромбоза. Их гул не только проникает во “врата и ходы” нашего тела, но и резонирует с ритмом сердца, усиливая (и нарушая) нормальную циркуляцию крови. Звуки с частотой 7 Гц, включая звуки ветра, могут вызывать головную боль и тошноту, поскольку их вибрации синхронизированы с альфа-ритмом мозга. Громкие звуки могут заставлять сердце замедлять ритм или пропускать сокращения. А гидроакустические сигналы военных нарушают коммуникацию китов и повреждают ткани их ушей.

Звуки заразны, независимо от того, испускает их живой организм или его имитация. Звуки тяжелого дыхания в кинофильме могут влиять на наше собственное дыхание. Рекламный куплет оказывается успешным, если он, попадая в голову, остается там, непрерывно воспроизводя сам себя. Возможно, прямо сейчас вы не хотите кока-колу, матрас или пиццу, но реклама уже проникла в подсознание и ждет момента, когда вам захочется пить, спать или есть. У заразительности звуков есть биологический компонент: если десятки тысяч лет назад хищник зарычал на предка вашего предка, его поджилки от этого рыка затряслись и он пустился наутек. Я нутром ощущаю плач сына. Я не могу сказать, где на моем теле материнская “кнопка”, на которую он нажимает, но я реагирую на плач так, будто “кнопка” есть. Можно подумать, что частота звуков его плача заставляет дрожать мои внутренности, – и я со всех ног бегу к нему[32].

Я переношу крики своего сына, однако крики других людей, наряду с большей долей городских звуков, заставляют целые поколения горожан сначала раздражаться, затем кипеть от ярости и, наконец, основывать Союзы тишины, Движения против шума и Комиссии по борьбе с шумом. Уже в 500 году до н. э. люди жаловались на шум от рабочих животных (трубящие слоны, ржущие лошади) и развлекающихся людей (гонги, барабаны и просто веселье). К XVII веку в Лондоне такие жалобы начали обретать единый организованный центр. Раздраженным горожанам приходилось слушать не только плач младенцев, но и крики уличных торговцев, предлагающих свои корзины, бобы, колокольчики, капусту, яйца и цветы. Трубочисты, мебельщики и лудильщики громко рекламировали свои услуги. Визжали собаки, кукарекали петухи, и уличные музыканты вносили в эту какофонию свой вклад. Парламент предпринял шаги по противодействию музыкантам и издаваемым ими “злокозненным и пагубным” звукам. К концу XX века к всеобщему шуму против шума присоединился Нью-Йорк. К тому времени изменился сам характер шума: городская звуковая среда уже не состояла из криков животных; их место заняли машины. В дискуссиях против шума упоминалась какофония набирающих обороты двигателей, гудки, пневматические перфораторы, свайные молоты и хрипящие грузовики. И все это вдобавок к людям, фальшиво играющим на фортепиано дома и на саксофонах – на улицах. Все это – пение, крики, дребезжание, свист, стук, грохот, звон, скрежет и аварийные сигналы – было вредно для здоровья и несовместимо со спокойствием.

Когда мы с Лерером наконец оставили позицию на углу, мои уши оказались забиты под завязку. Я почти перестала прислушиваться к звукам города, и, возможно, поэтому, когда Лерер упомянул “сигнализацию, которую мы только что слышали”, я растерялась. Я не слышала никакой сигнализации. Ума не приложу, как я могла не заметить один из самых громких городских звуков. То, что рассказывал Лерер, однако, частично это объясняло: звучание города нельзя свести просто к сумме его звуков: “Мы не можем записать его [звук сигнализации], потому что если мы запишем сигнализацию с такого далекого расстояния, на записи появится множество других, более близких звуков”, которые будут загрязнять картину. “Если записать сигнализацию с более близкого расстояния, можно получить очень четкий звук. Но если взять этот звук и просто поместить в сцену, он будет звучать неестественно”.