Сладкая жизнь - Александр Генис

* Самая интересная, потому что самая старая, часть Лиссабона — Альфама. Основанный еще маврами район пережил великое землетрясение 1755 года, чтобы донести до сегодняшнего дня то ли мусульманскую, то ли средневековую тесноту и безразличие к порядку. Однако если упадок прошловекового величия вызывает уныние, то Альфама, которая стоит уже лет триста без ремонта, жизнерадостна и живописна. Больше всего Альфаму красит стираное белье. Развешанное на фасадах, оно служит городу пестрым театральным занавесом. Кажется, что вот-вот простыни раздвинутся, и начнется веселое представление из сказок про Буратино или Пиноккио. Есть давно подмеченная художниками-классиками справедливость в том, что бедность бывает живописной.

* Самый необычный пейзаж Португалии украшает ее южное побережье — Альграви. Волны выели глубокие каверны в огненно-рыжем песчанике отвесных скал. Пещеры, соединенные пробитыми водой туннелями, образуют фантастические лабиринты, по которым привольно гуляет ветер — и туристы.

* Обычно в Португалии едят рыбу. Особенно хороши жаренные на решетке сардины, которых мы привыкли встречать только в консервных банках. Однако настоящий португальский обед — бакалао. Это высушенная до твердости дерева треска. Иногда из нее и впрямь делают балки в потолках рыбацких хижин. Чтобы вернуть рыбу в съедобное состояние, ее сутки вымачивают в холодной воде, а потом запекают с грибами. Сушеная треска никогда не портится, поэтому ею кормили моряков на каравеллах. Так бакалао приняло непосредственное участие в Великих географических открытиях.

С какой бы целью турист ни приехал в Индию, первое, с чем он столкнется, будет экономика, вернее — ее отсутствие. Слова, особенно те, что часто встречаются в газетах, создают ложное представление о тесном знакомстве с предметом, который они описывают. Среди прочего это относится к понятию «бедность». В моей советской жизни бедность означала перебои в продаже сосисок, в американской — необходимость ездить в автомобиле десятилетней давности. Но только в Индии понимаешь, какие беспредельные горизонты скрывает это слово. Настоящая — а не риторическая — нищета переворачивает представления об обычном. Взять, например, город, но город без уличных фонарей, тротуаров, витрин. Даже без домов — вместо них невнятные навесы, под которыми индийская семья готовит еду на жаровне. Топливом служит коровий помет, дым от которого собирается плотными клубами, будто сюда сбросили сотню авиационных бомб.

Впрочем, навеса может и не быть. Просто стоит у дороги кровать с полуодетым человеком. Но может не быть и кровати. И человек может быть совсем голым. И все это обозначается тем же словом — город, — как и Париж, Рим, Москва.

Больше всего в Индии поражает отсутствие того, что мы считаем необходимыми предметами цивилизации. На дорогах тут не машины, а волы. Поэтому нет и дорожных знаков, правил движения. Если у вас все же есть машина, то можете ездить как вздумается, но только днем — ночью на дорогах спят люди и коровы.

В городах нет канализации. Есть сточные канавы, к которым присаживаются мочиться мужчины — здесь они это делают на корточках. Нигде не видно супермаркетов, аптек, парикмахерских — вместо них брадобреи, обслуживающие клиентов на обочине.

И так во всем. Велосипед — знак достатка. Бедность грозит голодной смертью. Мы зовем неграмотными тех, кто Достоевскому предпочитает комиксы. В Индии это означает, что таксист, точнее, велорикша, не может прочесть визитную карточку отеля. Мы сетуем на толкучку в метро. Здесь толпа буквально не дает ступить шагу. Людей так много, что, когда случается стихийное бедствие, счет жертв идет на тысячи.

Уязвленный картинами нищеты, западный турист может принять путешествие в Индию за экскурсию в лепрозорий. Но местная жизнь так органично приспособилась к аскетизму, что очень скоро она начинает казаться нормальной и даже по-своему уютной. Огромные базары, куда приходят не столько за покупками, сколько за тем, чтобы насладиться ежедневной драмой жизни. Ежевечернее столпотворение улиц, огонь жаровен, возле которых сидят на корточках смуглые люди и едят что-то пахучее с банановых листьев. Цыгане с медведями на цепи, заносчивые астрологи, бородатые полицейские-сикхи. Постепенно все это увязывается в одну вполне гармоничную картину. И вот уже пестро разрисованный слон на улицах Дели кажется куда естественней длинного посольского «кадиллака».

По сравнению с другим азиатским гигантом — Китаем, а Дели имеет смысл сравнивать как раз с Пекином, индийская жизнь имеет свои преимущества. В Китае бедность существует в благопристойных, организованных формах. Тут нет того ощущения вырвавшейся из-под государственной узды нищей стихии, которая так поражает туриста в Индии. И все же в Пекине я с теплотой вспоминал индийскую нищету, которая хоть и режет глаз, но обладает своими достоинствами — живописностью, бойкостью, буйным размахом. В отличие от Пекина в Дели улица никогда не спит. Там всегда кипит базарная суета, веселая людская каша. Но главное — в Китае нет религиозной жизни, а именно она заменяет индийцам комфорт Запада. У здешних бедняков часто нет дома, работы, будущего, но всегда есть храм, праздник, ритуал. Все это наполняет смыслом тягостное повседневное существование. Чем более отсталая страна, тем ярче ее религиозные праздники. Будь это католические карнавалы Мексики, магические обряды макумбы в Бразилии, буддистские процессии Непала — повсюду религия играет свою утешающую роль.

Возле Бенареса — самого древнего на земле города — есть местечко Сарна. Здесь Будда прочел свою первую проповедь. Сейчас здесь большой современный музей со стеклянными стеллажами, пояснительными табличками на трех языках, чинными сторожами и специфически музейной скукой. Когда я лениво бродил по пустым залам, в музей вошли смуглые, люто черноволосые люди, одетые в тяжелую домотканую одежду с обильными серебряными украшениями. От них резко пахло чем-то сельскохозяйственным. Необычные посетители останавливались у каждого экспоната — будь то статуэтка Будды, осколок старинного рельефа или безголовый бронзовый торс, что-то шептали, клали несколько монеток, потом распластывались ниц, вставали и шли дальше, чтобы повторить процедуру у следующего стеллажа. Это были тибетские паломники. Самые истовые из всех буддистов, они не делали различий между храмом и музеем. Представьте себе католика, целующего каждую мадонну в Лувре.

Для европейцев Индия — колыбель архаической мудрости, духовная оппозиция прагматическому Западу, гигантский философский заповедник. В санскрите больше слов для философских понятий, чем в греческом, латинском и немецком языках, вместе взятых. Здесь я видел красивого, как Христос с картины Дюрера, йога, спускающегося к Гангу. «Кто это?» — спросил я у рикши. «Бог», — просто ответил он.

Не случайно именно в Индии родился Будда. Однажды он сказал: «Глупо думать, что кто-то другой может сделать нас счастливыми или несчастными». Я не прочь вытатуировать эти слова на груди.

В буддистских храмах демоны мускулисты, но среднего роста. Они всего лишь олицетворение сил природы: огонь, ветер. Буддистский учебник физики. Варуна как единица электричества, вроде ватта. Природа беспокойна, и демоны подвижны и энергичны. Зато превзошедший природу Будда невозмутим. Гладкий и обтекаемый, он неподвижен в подвижном, как пробка на волнах. Обычно он в два раза выше самого высокого человека. Ведь Будда — и мужчина, и женщина сразу. Однако рост его скрадывается тем, что Будда сидит. Мы как почки, он как распустившийся цветок.