Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Александрович Есаков

таким сообществом».[638] Моральная упречность, будучи всего лишь оттеснена на второй план и прекратив быть ведущей доминантой в констатации наличия или отсутствия mens rea, не перестала оказывать определяющее воздействие на теорию mens rea в преломлении её прикладных аспектов, таких как юридическая ошибка, тяжкое убийство по правилу о фелонии, материально-правовые средства доказывания mens rea и ряд иных. Последние, будучи рационализированы с помощью понятийного аппарата mens rea формально-юридически более обоснованно, чем то имело место ранее, продолжали покоиться в своей основе на тезисе о моральной упречности настроя ума деятеля.

Кроме того, инерция более ранней концепции mens mala с её акцентом на моральной упречности как предопределяющем моменте в установлении mens rea даёт о себе знать и в рассматриваемую эпоху. Именно этой инерции можно отчасти приписать подход от-преступления-к-преступлению, в котором понятия из области mens rea, наполненные истинно психологическим содержанием, не могли всё ещё окончательно избавиться от морально-оценочных характеристик, либо заключённых в их названии, либо отражённых в их частичном непсихологическом определении.

Итак, теория mens rea в эру стабильности, охватывающую конец XIX – первую половину XX вв., может быть охарактеризована как концепция mentes reae. В целом основывающаяся на принципе mens rea, она вместе с тем допускает существование преступлений строгой ответственности. Что же до преступлений, включающих mens rea в качестве составного элемента, то в концепции mentes reae они рассматриваются как обладающие каждое собственной уникальной mens rea, сводящейся к тому или иному проявлению психической деятельности человека и покоящейся в основе своей на моральной упречности ума деятеля. Наиболее рельефно изложенные тезисы проявляются при рассмотрении концепции mentes reae в её практическом преломлении, чему посвящён следующий параграф.

§ 2. Концепция mentes reae в практическом преломлении

Основными следствиями концепции mens mala для ряда институтов материального уголовного права являлось, во-первых, их сущностное обоснование, базировавшееся на общем положении о моральной упречности настроя ума деятеля, т. е. на концептуальной характеристике социально-этической сущности mens rea, и, во-вторых, покоившаяся на понятийном аппарате mens rea их формально-юридическая рационализация. При этом необходимое и достаточное положение о моральной упречности настроя ума деятеля, отражённое в сравнительно неуглублённых и носивших отчасти фикционный характер формально-юридических построениях, являлось фундаментом и учения о юридической ошибке, и доктрины тяжкого убийства по правилу о фелонии, и института материальноправовых презумпций mens rea.

Естественно, что с разработкой концепции mentes reae старые подходы претерпели вызванные её появлением определённые изменения.

1. Юридическая ошибка

Постулат о нерелевантности юридической ошибки, выдвинутый доктриной уголовного права и оформленный в максиму ignorantia iuris, сохраняется в конце XIX – первой половине XX вв. как в теории[639], так и на практике[640].

Вместе с тем, оставаясь общим принципом, он подвергается в это время заметной теоретической переработке, связанной с видоизменением его формально-юридического обоснования.

В предшествующую рассматриваемой эпоху последнее в целом покоилось на презумпции всеобщего знания уголовного законодательства, базировавшейся, в свою очередь, на допущении, по которому представление о непреступном-преступном неразрывно связано с пониманием добра-зла и настолько неотделимо от последнего, что его не может не быть. Тем самым изначальная моральная упречность поступка обосновывала в конечном счёте посредством указанной презумпции нерелевантность error juris.

Эти теоретические построения были верны во время их создания в приложении к преступлениям mala in se, из которых в подавляющей своей массе состояло на тот момент уголовное право. К концу XIX в. ситуация изменилась, поставив под сомнение тезис о презумпции всеобщего знания уголовных законов. Широким использованием уголовно-правовых средств в борьбе с нарушениями законодательства в экономической и управленческой сферах американским правотворцами был создан объёмный массив преступлений mala prohibita, охвативший в определённой своей части такое поведение, которое в силу его внутренней природы уже не было связано с изначальной моральной упречностью и которое могло считаться морально порицаемым лишь по установлении сознательного нарушения лицом известного ему правового запрета. Уголовное право многократно увеличилось в объёме, а его истолкование и правильное применение стало сложной задачей даже для юристов,[641] не говоря уже об обывателях, не знакомых и не могущих ознакомиться со всем затрагивающим их жизнь и деятельность законодательным массивом.

Как следствие, презумпция всеобщего знания законодательства в первой половине XX в. теоретически серьёзно пошатнулась, поскольку, будучи сформулирована на безусловно верном допущении известности конечного числа моральных предписаний, лежащих в основе всего уголовного права, она потеряла свой базис с вторжением последнего в область изначально морально нейтрального поведения[642].

Ей на смену пришёл ряд концепций, попытавшихся по-иному обосновать нерелевантность юридической ошибки применительно к преступлениям, не являющимся априорно морально порицаемыми деяниями.

Из них первой следует упомянуть ставшую широко известной на американской почве точку зрения видного английского правоведа Джона Остина. Согласно его позиции, нерелевантность error juris как абсолютно необходимой нормы покоится не на якобы существующей возможной познаваемости права,[643] а исключительно на практических соображениях, заключающихся в нереальности получить в судебном процессе сколь-нибудь достоверное знание о подлинной осведомлённости или неосведомлённости лица относительно уголовно-правовых предписаний. Раскрывая свою мысль, Джон Остин указывал, что «была ли сторона в реальности неосведомлена о законе и была ли настолько неосведомлена о законе, что не имела предположения о его положениях, едва ли может быть определено какими-либо доказательствами, доступными другим».[644] Как следствие, «если бы незнание права было допущено как основание к оправданию, то суды оказались бы вовлечены в вопросы, которые едва ли было бы возможно разрешить и которые сделали бы впоследствии отправление правосудия невозможным».[645]

Кроме того, по мнению Джона Остина, даже если вопрос об известности закона и был разрешим в судебном процессе, то неосуществимым бы являлся второй шаг в таковом анализе, т. е. было бы невозможно определить, проявил ли обвиняемый небрежность в своей неосведомлённости о правовых предписаниях, поскольку это обязывало бы суд «распутать его прежнюю историю и изучить всю его жизнь» для вынесения справедливого решения.[646] Знал ли Джон Остин либо же нет, но за более чем двести лет до него схожие соображения высказывались английским историком и правоведом Джоном Селденом (1584–1654 гг.). В одной из своих работ, впервые опубликованной, правда, только в 1689 г., последний, обсуждая вопрос об error juris, отмечал следующее: «Незнание закона не извиняет человека; не потому что все люди знают закон, но потому что такое извинение каждый человек выдвигал бы в суде, и никто не мог бы сказать, как изобличить его (курсив мой. – Г.Е.)».[647]

Оценивая остиновский довод о процессуальной сложности доказывания реального незнания