Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

стены. Тогда он нашел очки, дрожащими руками надел их, но… и они не помогли. Не на шутку испугавшись, он бросился к рукомойнику, плеснул несколько пригоршней воды на лицо, протер глаза. Не помогло… Тут он услышал скрип двери и шаги вошедшего в комнату постороннего человека.

– Кто там? – спросил громко он и повернулся в сторону двери, надеясь рассмотреть, кто это мог быть.

– Я это, – раздалось ответ, – Анфиса. Барыня велела вам и ее батюшке еду готовить. Вот я и пришла…

– А, вот кто это, – ответил он, проходя в прихожую, – приготовь нам что-нибудь на скорую руку, а то мне в гимназию пора. Не скажешь, который час, я что-то никак понять не могу…

– Да я не знаю, как по-вашему. Солнышко взошло, я и встала и к вам пошла, а часов у нас сроду не было.

– Ладно, занимайся своим делом, – махнул он рукой в ее сторону, – а я собираться стану.

Дойдя до гимназии, он вошел в дверь, держась одной рукой за стенку, и так постепенно, не спеша добрался до своего кабинета. Там на ощупь нашел бумаги, которые требовалось подписать, и, чуть отступив от нижнего края, поставил на них свою подпись. Но где-то к обеду зрение у него почти восстановилось, хотя не исчезла белесая пелена, время от времени застилающая глаза.

«Надо срочно доктору показаться», – решил Иван Павлович, но потом, чуть подумав, решил, что сперва он все же съездит в деревню и поговорит там с женой, а уж потом отправится к доктору.

Глава пятая

…Аремзянское село приткнулось вплотную к кромке глубоченного оврага, по дну которого неспешно струилась мелевшая летом речушка, запруженная еще первыми поселенцами, водрузившими поперек заводи мельницу с двумя поставами. На другой стороне оврага могучей стеной стоял хвойный лес, куда далеко не каждый охочий человек рискнет углубиться в одиночестве.

Приписанные к Аремзянской фабрике крестьяне за долгое время совместного проживания на отведенном им земельном уделе так или иначе постепенно перероднились меж собой. И во всей деревне невозможно было найти двух человек, чтоб меж ними не сыскать давнего кумовства, а то и близкой кровной связи меж тетками, дядьками, зятьями, свекрами, золовками, деверями или шуринами. Но это совсем не значило, будто жили они друг с дружкой не разлей вода и готовы были поделиться последней рубахой, лишь бы доставить радость ближнему своему.

Как-то обычно случается со времен достопамятных Каина и Авеля, братская любовь была присуща далеко не каждому из смертных. Да что там любовь, если обычное сострадание давалось многим с превеликим трудом, а чаще иные и не подозревали о его существовании. Зато в повседневном обычае велось правило ругнуть ближнего матерным словом хоть за дело, хоть без оного, лишь бы показать собственную самость и значение.

Ладно бы только на словах. От злого слова до кулака, а там и до жердины путь не долог. А где двое на кулачках сошлись, там завсегда им помощнички найдутся. Вот тогда и вспоминались давнишние обиды, что копились годами и требовали непременного выхода. Пусть недолог был всплеск и выброс наружу тех скопившихся обид и страстей, и вскоре обиженных и обидчиков разводили, растаскивали, а то и мирили. Но мир тот длился недолго. И хотя открытая неприязнь, сцепленная близким и дальним родством разросшихся семей до поры до времени утихала, но магма не выплеснутой наружу злобы клокотала внутри многих из них, ожидая своего выхода. Может, виной тому была горькая доля тех семей, что состояли в числе людей фабричных, а значит, несвоевольных, не имеющих права распоряжаться самими собой, а значит, и своим хозяйством, наделом, что редко случалось видеть испокон веку в свободной сибирской глубинке.

Потому и замуж их девок брали неохотно, зная, что прежде следует спросить разрешения у хозяев. И сватам от них давали от ворот поворот самостоятельные крестьяне из соседних деревень, насмехаясь над ними при встрече на ярмарках или в иных местах. Ко всем аремзянским мужикам, да и бабам заодно, прилипло навсегда презрительное название: «фабричные». И ни смыть, ни забыть его было невозможно, словно клеймо каторжника или неизлечимую дурную болезнь, память о чем оставалась и после смерти того несчастного.

В обычаях сибиряков издавна повелось жалеть и сострадать ссыльным и убогим, но никак ни холопам, пусть и не по своей воле прислуживающих господам. Их равняли едва ли не с бездушной скотиной, на которой пашут с утра до позднего вечера, кормят абы как не досыта, бьют, корят, делают во всем виноватой и бросят околевать где-нибудь у опушки леса, когда у той закончатся последние силенки.

Окрестные мужики смотрели на фабричных работников без всякого сожаления и сочувствия, не понимая или не желая того сделать, как те могут работать не на себя, а на барина, хотя господь создал человека по собственному образу и подобию, а значит, свободным и ни от кого не зависимым. А уж коль позволил кто надеть себе ярмо на шею, значит, прогневал господа нашего, за что и получил сие наказание и себе, и деткам своим. Так что теперь терпи и не жалуйся на участь свою тяжкую.

Видать, и фабричный люд думал так же, поскольку по сути своей были они людьми богобоязненными, понимающими, что деваться им некуда и заступников им не сыскать, потому лучше смириться и не гневить господ и власть, над ними стоящую. Но силен искуситель, знает, как подольститься к человеку смертному, всем недовольному, вечно о бедах своих вздыхающему. Недаром говорят, будто нечистый придумал перо да бумагу, чтоб пороки наши легче счесть было. Вот и фабричным шепнул кто-то небескорыстный, мол, жалуйтесь на господ, шлите жалобы, и не кому-то там, а самому государю императору. А те и рады строчить-писать, благо есть к чему прицепиться и дело так повернуть, будто господа их душеприказчики последние жилы тянут из работного люда, в дом к себе не зовут, о пропитании их забот никаких не имеют, и платить им за работу не желают. В этом писарском деле превзошли фабричные мужики многих прочих, поскольку писали всегда и часто по любому поводу, а то и без оного. Только вот без особого успеха.

Да все потому, что народ начальствующий тоже головы имел и понимал, откудова у тех жалобщиков этакая страсть к писанине проснулась. Слали в село проверяльщиков разных, в делах понимающих. А те, разобравшись, сообщали о лености люда фабричного, не желавшего должным образом работу исполнять. Но пока суть да дело разрешится, фабрика та стояла, а иногда