Мертвая улика - Алексей Макеев

старики покончили с завтраком и группками и поодиночке стали выходить во двор. Они безучастно проходили мимо Крячко, совсем не интересуясь, кто он и чем занимается. Вскоре вышел во двор и дед Пыня. Крячко продолжал ковырять стены и делать записи в блокноте, но одновременно боковым зрением он наблюдал за стариком. Ноги у дедули, судя по всему, и впрямь были мало куда годными, и он передвигал их с видимым усилием. А вот выражение его лица было настороженным – это Крячко больше почувствовал, чем увидел. Дед молча прошел мимо Крячко, взглянул на него и медленным шагом двинулся к каким-то недалеким дворовым строениям. Заворачивая за угол, он остановился, оглянулся на Крячко и скрылся из виду. «Эге! – подумал Стас. – Да он меня, похоже, раскусил! Ишь как зыркнул! Да уж, волчий нюх у старичка что надо. Все остальное, конечно, поизносилось, а нюх – будь здоров! Надо бы проследить за дедулей».

Продолжая осматривать стены, Крячко постепенно продвигался в том же направлении, куда скрылся дед Пыня. И вскоре увидел: за углом находится какое-то здание, в котором были метлы, лопаты и грабли, а вокруг здания толпился добрый десяток стариков. Дедушки смолили цигарки и о чем-то вяло переговаривались. «Место постоянного сбора старых пиратов! – догадался Крячко. – Так сказать, клуб по интересам!»

Среди стариков был виден и дед Пыня. Он не курил и ни с кем не разговаривал, а безучастно стоял в стороне. Увидев Крячко, он провел перед лицом руками, будто отгоняя наваждение, затем низко наклонил голову, постоял в такой позе некоторое время и, никому ничего не говоря, ступил несколько шагов. «Давай дед, беги! – мысленно поощрил Попова Крячко. – Беги, старый загнанный волк! Это будет очень даже замечательно, если ты побежишь. Потому что твое бегство будет означать, что ты боишься. Боишься быть пойманным за убийство. Те, которые не убивали, не бегут. А ты беги!»

Крячко проследил взглядом и увидел, куда, судя по всему, устремился старик. Неподалеку от места, где собрались старики, была калиточка в заборе, откуда можно было попасть на улицу. Старик явно устремился к ней. «Ну, правильно! – еще раз мысленно поощрил Пыню Крячко. – Не через забор же тебе перелазить, в самом деле! С твоими-то ногами и твоими летами!»

Стас ничего не предпринимал – он просто ждал, когда дед Пыня доберется до калитки, откроет ее и выйдет на улицу. Тогда-то Крячко и настигнет его – старого и беспомощного. В сыскном деле имело большое значение не только то, кого задерживать, но и когда и как. Преступник, задержанный в неудобном для него месте, обычно терял бодрость духа, а вместе с этим и способность сопротивляться. Да и на последующем допросе он вел себя покладисто и разумно. Так вот улица за калиткой, куда явно стремился дед Пыня, как раз и была для него тем самым неудобным местом. Она его изобличала. Она свидетельствовала, что он – преступник. Убийца.

Сейчас старик не мог видеть Крячко, так как Стас укрылся за углом и выглядывал оттуда лишь чуть-чуть, чтобы иметь возможность наблюдать за перемещениями деда Пыни. Но сам-то старик явно чуял, что за ним наблюдают, и потому вел себя суетливо, то и дело озираясь и втягивая голову в плечи. Чувствовалось, что, если бы была возможность, он опрометью кинулся бы к калитке, выскочил на улицу и бежал бы, бежал… Но не было у старика такой возможности, и потому он подбирался к калитке неверными мелким шагами, и ноги его дрожали.

В конце концов он все же добрался до калитки, отворил ее, постоял, еще раз оглянулся через плечо и шагнул на улицу. Там он тоже постоял, будто решая, куда ему идти дальше – направо или налево, – и повернул налево. Крячко выбрался из своего укрытия и пошел вслед за стариком. Догнал он его очень скоро.

– Отец, а куда это ты собрался, если, конечно, не секрет? – окликнул Крячко старика. – Я это к тому, что, может, нам с тобой по пути? Ну, так ты дождись меня, да и пойдем вместе. Зачем ты так спешишь? Вдвоем-то веселее.

Старик, не останавливаясь и ничего не отвечая, обернулся и взглянул на Крячко. Стас поймал его взгляд и отчего-то на мгновение смутился. Наверно, оттого, что ожидал увидеть взгляд, полный злобы и ненависти. У большинства убийц, которых довелось задерживать Крячко, всегда был именно такой взгляд. Но тут ничего подобного: на сыщика глянули старческие слезящиеся глаза, в которых он не увидел ни злобы, ни ненависти, а одну лишь усталость и тоску, и еще – обреченность.

– Ах, отец, отец… – растерянно произнес Крячко. – Тебе ли бегать? Ты хоть бы костылек прихватил с собой, что ли. Ну, давай, разворачивайся да пойдем обратно. Чего уж теперь-то?

Старик остановился, взглянул на Крячко, повернулся и молча пошел обратно.

– Вот сюда, в калиточку, – подсказал Крячко. Конечно, он мог бы этого и не говорить, но сказал, чтобы приобрести стойкость духа. Все-таки старик вызвал в нем изрядную растерянность.

Они вошли в калитку и медленно двинулись мимо дедов. Никто из них ничего не спросил ни у старика Пыни, ни у Крячко. Они лишь посмотрели на них внимательными взглядами, двое или трое стариков сплюнули себе под ноги, да и все.

– Курите, отцы, – сказал им Крячко. – Вас это не касается.

Подходя к зданию престарелого дома, Крячко достал мобильник и набрал номер телефона Гурова.

– Уже, – коротко сказал он и отключил трубку.

Глава 24

Они сидели друг напротив друга и молчали. Гуров, Крячко и Федор Ильич разглядывали старика Пыню; тот же, можно сказать, не обращал внимания на сидящих напротив него сыщиков. Он лишь прошелся по ним взглядом и стал смотреть куда-то в пространство. Глаза у него слезились, а губы шевелились, будто он постоянно произносил какое-то беззвучное слово или фразу.

У каждого из троих сыщиков была своя причина молчать. Гуров мысленно готовился к решающему разговору со стариком, Крячко отчего-то все никак не мог прийти в себя после того, как задержал пытавшегося скрыться деда, а Федор Ильич молчал, силясь понять одно обстоятельство, которое хотя и было ему понятно, но вместе с тем казалось непостижимым. Вот, думал он, напротив сидит старик, и этот старик – убийца. Он убил старуху – женщину, которую всю жизнь любил. И эти два слова – «любил» и «убил» – казались Федору Ильичу до предела неуместными рядом друг с другом, они настолько не сочетались одно с другим, настолько противоречили друг другу, что Федору Ильичу от этого было страшно и