Беседы и размышления - Серен Кьеркегор

Однако от этого ведь все равно рождается радость, она рождается под конец, как и здесь говорится об этом в конце беседы: радость от того, что никакая школа не длится столь долго, как школа страданий, и что поэтому никакая школа, кроме нее, не готовит к вечности, и что учащемуся в школе вечности возможно становиться моложе. То, что ни искусство, ни знание, ничто, кроме страдания, если человек научается им послушанию, не готовит к вечности, – это столь же истинно, как то, что Тот, Кто был и есть Истина, Тот, Кто знал все, учился все же одному, и ничему другому – страданиями учился послушанию. Если бы для человека было возможно без страданий научиться быть послушным Богу, тогда Христос как человек не имел бы нужды учиться послушанию страданиями. Человеческое послушание было тем, чему Он научился, страдая; ведь вечное согласие Его воли с волей Отца не является послушанием. Его послушание связано с Его смирением, как сказано: смирил Себя, быв послушен[103], а это Его смирение состояло в том, что Он стал человеком, – так что человеку можно научиться быть послушным только через страдания: раз это имело силу для Чистого, то в сколь большей мере имеет силу для грешного человека! Только страдание готовит к вечности, ведь вечность обретается в вере, вера – в послушании, послушание – в страдании. Послушания нет без страдания, веры нет без послушания, вечности нет без веры. В страдании послушание есть послушание, в послушании вера есть вера, в вере вечность есть вечность.

Когда мы слышим чьи-то прекрасные, назидательные, трогающие, верные слова, у нас возникает желание узнать и о том, кто их сказал, по какому поводу, при каких обстоятельствах, – то есть у нас возникает желание узнать, насколько эти верные, эти истинные слова являются также истиной в сказавшем их, чего мы всей душой желаем ему и самим себе. Ведь если в пышных словах нет истины, то они – словно «дерево, вотще приносящее красивый плод»[104] (Прем. 10, 7); но и истинные слова, которые говорящий самим собой не являет как истину, все же неутешительны, ведь они – благословение, которое обращается для благословляющего в проклятие. А истинное слово, которое истинно в самом говорящем, – это – в самом замечательном смысле – слово благое, которое обретается там, где ему подобает, – подобно золотому яблоку в серебряной чаше[105]. То есть именно слово как имеющее большее достоинство сравнивается поэтому с золотым яблоком, тогда как говорящий – лишь драгоценный сосуд из очищенного серебра, служащий обрамлением для истинного, которое благодаря ему оказывается оправлено в истину. Сказанное слово имеет, кроме прочего, большее достоинство еще и потому, что оно вступает в мир, и другие люди берутся следовать ему; не ими сказано это слово, они только исполняют его. Но всякий раз, когда сказанное слово с признательностью принимается, тогда вспоминают с благоговением и его первую благородную оправу. Так, когда царь[106] говорит о земном богатстве и силе и славе, что все это – суета сует, мы радуемся тому, что это говорит именно царь, ведь он опытно это изведал; он не тот, кто издали жадно смотрит на эти вещи и кому желание застит взор, он знает это вблизи, на деле. Так и когда тот, кто владел весьма многим и даже как будто всем, но притом как будто лишь для того, чтобы, все потеряв, в полной мере почувствовать это, – когда он говорит: да будет имя Господне благословенно![107] – нас радует и утешает то, что он сказал это, сам быв испытан. Много сказанных слов хранит память людская, и многих людей, сказавших их, помнят, – но среди этих людей есть и разбойник. Это, однако, не может нам помешать, но напротив, мы нуждались бы в таковом, если бы его не было; ведь в мире истины нет никакого различия между царем и разбойником, здесь вопрос стоит лишь о том, истинно ли то, что он сказал, и было ли это истиной в нем.

Как повествует Евангелие, рядом с Господом Иисусом были распяты два разбойника. И слово разбойника сказано на кресте в мгновение близящейся смерти – поистине, одно только это служит надежным свидетельством того, что в нем самом его слово истинно; ведь есть ли более неподдельная речь, чем речь умирающего, который влагает всю душу свою в единое слово! Мудрое слово царя, утомленного суетой, не более достойно памятования, чем смиренное слово кающегося разбойника в мгновение близящейся смерти. Было два разбойника, но лишь один приходит на ум, один, кого вспоминает всякий, когда говорят: слово разбойника на кресте. Не говорится, что это был за разбойник, не сообщается ни его имени, ни чего-то еще о нем, ни того, висел ли он справа или слева от Господа. Ведь и это совершенно не важно, даже если и можно по-детски удовлетворить невинное любопытство, приняв, что этот разбойник был распят справа от Господа; ведь именно им, тем, кто по правую сторону, некогда будет сказано: приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания мира[108], – и этому разбойнику Тот, Кто скажет это слово, сказал: ныне же будешь со Мною в раю[109]. Другой разбойник до последнего глумился, ожесточаясь даже на кресте, – он в этом смысле был слева.

Евангелист Лука сохранил слово разбойника на кресте. Лк. 23, 41.

«Мы достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал».

Это слово мы хотим теперь рассмотреть, размышляя, какая

радость в том, что по отношению к Богу человек никогда не страдает без вины.

Виновен? – Невиновен? Это серьезный вопрос в ходе судебного процесса; а для беспокойства о самом себе этот вопрос стоит еще серьезнее, ведь если представители власти проникают в самые потаенные углы дома, чтобы схватить виновного, то беспокойство о самом себе, выслеживая вину, проникает намного глубже всякого человеческого суда, проникает внутрь в самые потаенные уголки сердца – туда, где только Бог судья.

До тех пор, пока дело идет о человеческом суде и об отношении между человеком и человеком, все мы согласны в том, что быть невиновным – это единственное, чего здесь можно желать; что невиновность – это неприступная крепость, которую никакая человеческая несправедливость или непризнание не могут сокрушить или сравнять с землей; что невиновность – это чистота, которую не может нарушить даже изнасилование, неуязвимость, которую даже смерть не может смертельно уязвить. И однако, так обстоит не всегда, так обстоит только до тех пор, пока дело идет об отношении, которое по самому своему существу не является отношением между двумя; ведь как раз в самом глубоком и самом уязвимом отношении любви между человеком и человеком высочайшим желанием любви может быть желание быть неправым, даже – быть виновным. Мы говорим по-человечески о несчастливой любви, которая является тяжелейшим страданием, но несчастливая любовь, опять же, тяжелее всего, мучительнее всего, когда предмет любви таков, что его – вопреки глубочайшему, единственному желанию сердца того, кто любит, – по существу нельзя любить. Если, напротив, предмет любви по существу можно любить, но лишь в обладании им отказано, тогда несчастливая любовь менее несчастлива, менее мучительна; тогда хотя и отказано в обладании, но сам предмет не потерян, он, напротив, обладает всей сущностной полнотой, которая блаженно удовлетворяет требованию любви. Ведь здесь есть требование; во всякой любви – не эгоистичной, но глубокой и коренящейся в вечности – таится требование, которое и есть само бытие любви. Давайте вообразим себе девушку, любящую несчастливой любовью, вообразим и ее страдание. Разве не будет она говорить: «Права я или нет, не имеет значения, это не жизненно важно для меня, ведь если я не права, то он легко меня простит; но если он не прав, если он виновен, если он таков, что его нельзя любить, то для меня это смерть, тогда для меня все потеряно. Ведь у моей любви лишь один предмет – это он, только он во всем мире, ах, и вот он не может быть предметом любви; о, будь это внешнее препятствие, я бы просто хранила любовь к нему, и я была бы менее несчастлива; но здесь препятствие лежит во внутреннейшем его существа, здесь препятствие состоит в том, что ему существенно недостает сердечной глубины, и я – несчастнейшая». И вот она более чем желает сама быть неправой и даже виновной – лишь бы только любимый мог бы быть прав. Что это значит? Это значит, что эта девушка поистине любит; она не спорит – не спорит даже о правоте и неправоте, что разделяло бы ее с ним, – нет, она поистине пребывает в единстве с предметом своей любви, и потому она лишь тогда впервые чувствует себя потерявшей его, когда он оказывается сущностно потерян – когда он оказывается лишенным сути или же сущностно иным, но не тогда, когда он становится потерян для нее лишь по случаю, – сочетавшись с другой. Если бы только он был прав, если бы она была виновна, тогда она считала бы спасенной свою любовь; но если он неправ, тогда, в ее глазах, ее любовь несет самую страшную утрату. И это поистине так, ведь сущностно потерян не тот, кто совершенен, но соединен не со мной, а с кем-то другим, – его я могу продолжать любить столь же полной любовью; но сущностно потерян тот, кто потерял свою суть.