Мешок с костями - Стивен Кинг

Я схватил трубку:

— Слушаю.

— Привет, Майк. Это Уэрд.

— Что-то ты быстро.

— Архив от меня в двух шагах. Я все нашел. В еженедельникеДжо на второй неделе ноября 1993 года есть только одна запись. Зачитываю.«Эс-ка Мэна, Фрип, Одиннадцать утра». Вторник, шестнадцатое. Это тебечто-нибудь говорит?

— Да. Премного тебе благодарен, Уэрд. Ты мне здорово помог.

Я отключил связь, положил телефон на подставку.Действительно помог. «Эс-ка Мэна» расшифровывалось как «Суповые кухни Мэна». С1992 года по день своей смерти Джо входила в состав совета директоров этойблаготворительной организации. Фрип — сокращение от Фрипорта. Наверное, речьшла о заседании совета. Вероятно, они говорили о том, как накормить бездомных вДень Благодарения, а потом Джо проехала семьдесят миль до Тэ-Эр, чтобы получитьу почтовиков двух пластмассовых сов. Нет, ответа на свои вопросы я так и неполучил.

И тут же в голове раздался голос НЛО: Раз уж ты стоишь утелефонного аппарата, почему бы не позвонить Бонни Амудсон? Поздороваешься,спросишь, как она поживает.

В начале девяностых Джо входила в состав совета директоровчетырех благотворительных организаций. Ее подруга Бонни убедила еепоучаствовать в работе «Суповых кухонь», когда в совете освободилось одноместо. И на заседания они часто ездили вместе. Так что едва ли Бонни вспомнитто заседание, что проходило в ноябре 1993 года, все-таки прошло пять лет.Однако, если у нее сохранились протоколы…

Да, странные мысли лезли мне в голову. Позвонить Бонни,поболтать ни о чем, потом попросить поднять протокол заседания, которое имеломесто в ноябре 1993 года. А дальше? Спросить, отмечено ли в протоколеотсутствие Джо? Полюбопытствовать, не заметила ли она изменений в поведении Джов последний год ее жизни? А если Бонни спросит, зачем мне все это нужно, чтомне ей ответить?

Дай ее сюда, рявкнула Джо в моем сне. В нем она и невыглядела, как Джо, скорее, напоминала женщину из Книги пословиц, странную женщину,у которой с губ тек мед, но в сердце затаились змеи и черви. Странную женщину спальцами, холодными как лед. Дай ее сюда. Это мой пылесос.

Я подошел к двери подвала, взялся за ручку. Повернул, затемотпустил. Я не хотел заглядывать в темноту, не хотел слушать чьи-то удары.Лучше уж оставить дверь закрытой. А чего мне хотелось, так это выпитькакой-нибудь холодной жидкости. И я пошел на кухню, повернулся к холодильнику иобмер. Магниты вновь образовали окружность, но на этот раз в ее центре вытянулисьв ряд четыре буквы и одна цифра. Из них сложилось слово:

hello

В доме жил призрак. Теперь я в этом не сомневался и яснымднем. Я спрашивал, безопасно ли для меня пребывание в «Саре-Хохотушке», иполучил двойственный ответ, но это ничего не значило. Если б я сейчасретировался из «Сары», ехать мне было некуда. У меня был ключ от дома в Дерри,но ответы на интересующие меня вопросы я мог найти только здесь. И я это знал.

— Привет, — ответил я и открыл холодильник, чтобы взятьбанку «пепси». — Кто бы ты ни был, привет.

Я проснулся в темноте, в полной уверенности, что в севернойспальне я не один. Сел, протер глаза и увидел темный, плечистый силуэт, стоящиймежду моей кроватью и окном.

— Кто ты? — спросил я, подумав, что ответ я получу не всловах, а ударами по стене. Один удар — да, два удара — нет… Какие предложения,Гудини? Но фигура у окна не прореагировала на мои слова. Я нащупал шнурок бра,висящей над кроватью, дернул. Рот у меня перекосило, тело напряглось.

— Дерьмо, — выдохнул я. — Чтоб я сдох! На перекладине длязанавесок на плечиках висел мой пиджак. Я повесил его туда, когда распаковывалвещи, и забыл убрать в стенной шкаф. Я попытался рассмеяться и не смог. В тричаса ночи висящий на окне пиджак не показался мне смешным.

Я выключил свет, полежал с открытыми глазами, ожидаяуслышать звон колокольчика Бантера или детский плач. И слушал, пока не уснул.

Семью часами позже, когда я уже позавтракал и собиралсяпойти в студию Джо, чтобы проверить, не стоят ли пластмассовые совы в чулане,куда я не заглядывал днем раньше, новенький, последней модели «форд» скатилсяпо проселку и замер нос к носу с моим «шевроле». Я уже ступил на короткуюдорожку, соединяющую коттедж и студию, но повернул назад. День вновь выдалсяжарким, поэтому мой наряд состоял из джинсов с обрезанными штанинами ишлепанцев.

Джо всегда говорила, что среди тех, кто одевается вкливлендском стиле, есть представители двух направлений: классического инебрежного. Мой утренний гость, безусловно, придерживался второго: гавайка сананасами и мартышками, светло-коричневые брюки из банановой республики, белыетуфли. Кливлендский стиль цвета носков не оговаривал, но в обуви признавалсятолько один цвет — белый. Непременным атрибутом являлось и что-нибудь кричащееи золотое. И тут мой гость оправдал мои ожидания: на левой руке блестел«ролекс», на шее сверкала цепь. Рубашку он носил навыпуск, на спине под нейчто-то подозрительно бугрилось. Похоже, этот господин предпочитал ездить вгости вооруженным.

— Майкл Нунэн?

Некоторые женщины от него млели. Те, кто сжимается в комок,если мужчина повышает голос. Те, кто не бежит в полицию после домашнихразборок, потому что верят, что сами накликали на себя неприятности. Как то:фонарь под глазом, вывихнутую руку, а то и сигаретный ожог на груди. Те, ктопредпочитает обращаться к своему мужу или любовнику, как к отцу: «Принести тебепива, папуля?» или «На работе выдался тяжелый день, папуля?»

— Да, я — Майкл Нунэн. Чем могу служить?

«Папуля» отвернулся, наклонился, взял что-то с пассажирскогосиденья. Закрепленная под приборным щитком рация пискнула и замолчала. Он вновьповернулся ко мне, со светло-желтой папкой в руке. Протянул ее мне.

— Это вам.

Поскольку я не сделал попытки взять папку, он шагнул ко мнеи попытался всунуть ее мне в ладонь, чтобы мои пальцы, повинуясь безусловномурефлексу, схватили папку. Я, однако, успел поднять руки, словно он наставил наменя свой револьвер.

Он по-отечески взглянул на меня — лицо у него былоирландское, как и у братьев Арленов, только без арленовских доброты,открытости, любопытства. Их место заняло пренебрежение, словно все человеческиехитрости давно ему не в диковинку, а с самыми изощренными он сталкивался какминимум дважды. Одну бровь рассекал давнишний шрам, а румянец на щеках указывалто ли на отменное здоровье, то ли на повышенный интерес к спиртным напиткам.Похоже, он мог бы скинуть тебя в канаву, да еще усесться сверху, чтобыуслышать: «Я ничего не сделал, папуля, отпусти меня, не сердись».