Американский доброволец в Красной Армии. На Т-34 от Курской дуги до Рейсхтага. Воспоминания офицера-разведчика. 1943–1945 - Никлас Бурлак

Мне через четверть века довелось побывать не только в Бобруйске, но и здесь, в обоих Тростинцах. К тому времени из разных источников мне удалось узнать, что Тростинецкий лагерь смерти занимает по количеству умерщвленных жертв нацизма четвертое место в Европе после Освенцима (4 миллиона человек), Майданека (1 миллион 380 тысяч человек) и Треблинки (800 тысяч человек). В Тростинецком погибло 200 тысяч.

В том лесу, откуда к нам вышла троица партизан — Алеся, Банась и Карусь, — я прочел на белорусском языке и переписал себе в блокнот наказ-завещание потомкам:

На другом гранитном постаменте я прочел надпись на русском языке: «Здесь захоронены советские граждане, замученные и сожженные немецко-фашистскими захватчиками. Люди, помните, передайте из поколения в поколение, что вся земля здесь пропитана нашими слезами и кровью. Пусть наше горе и мужество дадут вам силы и уверенность в борьбе за мир и счастье на земле!»

Моя жизнь и судьба устраивают мне невероятные сальто-мортале, смертельные прыжки. Впечатление такое, будто моя жизнь и судьба испытывают мое терпение. Интересно было бы знать, когда все это закончится. Между тем я не перестаю думать и разговаривать с моей дорогой Принцессой Оксаной.

Открыв глаза и глядя по сторонам, догадываюсь: я снова в госпитальной палате. (Механик-водитель Иван Чуев сказал бы по-одесски: «Обратно в палате».) Она значительно просторнее тех, где хозяйничала Оксана. Наверное, это не армейский, а фронтовой военно-полевой госпиталь, и тент здесь, похоже, ленд-лизовский, американский.

Третье ранение. К тому же, кажется, и контузия? То и другое? Возможно. Надо вспомнить: что, где и как? Напрягаюсь долго. Не получается. Провал памяти. Как долго я был без сознания — час, два, день, неделю? Меня оперировали? Очевидно: вся грудь и левая рука крепко забинтованы. Шевелить левой рукой больно. Оперировали под общим наркозом или под местным? Кто оперировал? Пальцы и вся правая рука не забинтованы. Могу шевелить пальцами, поднять руку. Голова, лицо и шея, кажется, тоже совсем не забинтованы. Проверяю. Они вроде бы в порядке. А ноги? Что с ними? Пальцы ног шевелятся. Получается! Но тут же вспоминаю раненого соседа в госпитале до начала Курской битвы (значит, память не полностью отшибло!). Ему казалось, говорил он мне, что может шевелить пальцами ноги, которую ему накануне ампутировали выше колена. Его собирались увезти в эвакогоспиталь, но он застрелился. Попробовать поднять ноги? Острая боль в груди и предплечье не позволяют! Что же с ногами? Левая забинтована, а правая — нет.

Сосед с забинтованной головой на койке слева улыбается.

— Очухался, командир? — прошептал он.

Его глаза внимательно смотрят на меня. Видел эту улыбку не раз! И голос кажется мне знакомым. Мехвод Чуев?

— Ты? — спрашиваю.

— Я, командир, я! — отвечает Иван.

— Каким образом?

— Так распорядился Всевышний, — ответил Иван Чуев улыбаясь. Потом улыбка на его устах погасла. Он продолжил: — Наших ребят разнесло миной, а мы, командир, вот здесь стренулись. Чудеса! Представляешь: они варили кашу, сидели вокруг костра, и вот аккурат прямо в его середину немецкая мина и угодила…

После продолжительной паузы я спросил у Чуева:

— А мы с тобой где были в то время?

— Чуть в сторонке… Карту рассматривали. Искали польскую Прагу. (Чуев имел в виду пригород польской столицы — тезку столицы Чехословакии.)

— Где это произошло?

— В направлении на Варшаву, за Вислой.

— До Праги, понятно, не дошли?

— Нет.

— А кто нас подобрал?

— Санитары. Попали мы прямо в операционную к Галине Васильевне Талановой. Сначала ты, командир. А после тебя — я. Она меня спрашивает: «Вы его знаете?» — «Мой командир танка», — отвечаю. Она: «А почему бредил на английском, все звал какую-то принцессу?»

— Ну и?..

— Ну я ей все про тебя, командир, и выложил. Она после этого распорядилась поставить наши койки рядом.

— Неужели та самая Таланова?

— Она! — произнес Чуев. — У меня здесь земляк оказался и подтвердил: ППЖ маршала Рокоссовского.

— Слушай, Иван, не смей так о ней говорить.

— А разве неправда, командир?

— Неправда! — возразил я. — Походно-полевая жена — это когда девчонки попадают в рабство к начальству. Я, например, был старшиной, а Принцесса — лейтенантом. Она не была мне подчиненной. Разве ее могли называть ППЖ?

— Так у вас было дело по-серьезному…

— Я уверен, что у них все тоже по-серьезному, а не так, как у других, — сказал я. — Помнишь, что нам о них рассказывал Милюшев? У них, Чуев, обоюдоискренние отношения и настоящая большая любовь. Война и любовь совместимы, Чуев.

— Тс-с-с! — прервал меня Чуев. — Она идет!

К нам направлялась молодая красивая женщина в белоснежном халате и таком же белом колпаке хирурга. Я ее никогда прежде не видел, но, если Чуев сказал «Она», значит, это Таланова, решил я. Кроме того, по ее походке сразу было видно: по палате идет не вторая и не третья персона этого госпиталя, а первая.

Чем ближе приближалась к нам Таланова, тем больше я понимал Рокоссовского. Я мысленно ее «сфотографировал», чтобы потом, когда смогу, нарисовать ее портрет.

Приблизившись к нашим с Чуевым койкам, она вдруг произнесла с приятной, мягкой улыбкой:

— Good morning! How do you feel?

У Чуева от неожиданности челюсть отвисла. Да и я был удивлен. Но я быстро взял себя в руки и ответил:

— Fine, thank you, Madam Doctor. You can't imagine what a joy for me to hear my native English here, in this field hospital! (Спасибо, мадам доктор. Вы не можете себе представить, какая для меня радость услышать здесь, в этом полевом госпитале, родную английскую речь!)

— Too much! Too much! — замахала рукой «мадам доктор» и, снова улыбнувшись, перешла на русский: — Многовато. Многовато. Я вам сказала лишь то, что осталось в памяти со школы. Но ваше «Fine» и «Thank you, Madam Doctor» я поняла.

Она мне напомнила Принцессу Оксану. Я подумал: «Была бы Оксана жива, закончила бы мединститут и была бы похожа на Таланову». Она присела на край моей койки, приподняла мою левую руку и попросила сжать пальцы в кулак. У меня не получилось. Мне удалось с болью сжать кулак лишь наполовину. Она поняла, как трудно мне это дается, лицо у нее стало серьезным. Я испугался: не значит ли это, что меня из этого полевого госпиталя ушлют далеко от фронта за Урал? Глупо, конечно: я тогда не подумал о более серьезном последствии: что могу остаться вовсе без левой руки. Нет, я думал о том, что должен выполнить свою и Принцессы Оксаны заветную мечту — дойти до логова фашистского зверя, до Рейхстага! И там встретиться с моими земляками американцами. Они ведь теперь, наверное, уже в Париже!