Право на Тенерифе - Ирина Александровна Лазарева

в поисках «папиков». Ее вновь стала преследовать мысль о том, что она что-то упустила, и это главное уже давно маячило перед глазами, только она не могла распознать, что это было.

Неужели все дело было в ее манерности, в ее избалованности, в холености, неужели только в этом? Если бы она была такой же неухоженной, но умной и порядочной, как Юля, к примеру, то он бы не изменил? Глупости, тут же возражала себе Алина, ведь он изменил ей не с такой, как ее подруга. Он выбрал женщину в миллион раз хуже, чем Юля, чем она сама. Вопрос, мучительный, изводящий ее день и ночь, так и остался без ответа.

Было бы лучше, если бы Костя погиб: тогда она смогла бы сохранить к нему хоть какие-то теплые чувства. Алина тихо заплакала, представив себе это. Значит, она еще не до конца разлюбила его… Ей вспомнились слова Юли о том, что болезнь и смерть все расставили бы на свои места. Да, она любила его, конечно, не так, как в юности – без замирания сердца, без вздохов, нисколько не боготворила его, как когда-то.

Но он стал ей родным за эти годы, близким человеком, лишь одно ее унижение и обида не давали ей увидеть этого. Но как она могла простить, как могла она забыть? Стало быть, одна ее память станет виновницей их дальнейших несчастий – развода, дележа имущества, психологической травмы детей, ее одиночества, статуса «разведенки».

Она вновь устремила взгляд на черное с крапинками небо, которое смотрело на Землю и тысячу, и миллион лет назад, и все так же холодно и покойно будет взирать на нее столько же лет спустя. Как она все это время хотела раздуть свою беду до масштаба Вселенной, а у нее все не выходило. А не выходило потому, что она не замечала, что то была не Вселенная, а только ее маленькое сердце, ее маленькая душевная рана!

И только теперь она отстранилась от самой себя, своей жизни и поняла наконец, что суть ее жизни не была сутью всего, и что суть жизни всего вокруг была за пределами ее крохотного тела.

Алина просидела так около часа, не перебирая более в уме свои обиды и душевные раны. Она впервые позволила себе ни о чем не думать, ведь у нее было столько свободного времени в эти две недели, она еще успеет и подумать, и попереживать. Потом раздвинулась стеклянная дверь, и на лоджию вышел Костя, так и не сумевший уснуть.

Все это время он тоже мучился, ворочался в кровати, пытаясь унять стук сердца. Он чувствовал, что Алина ему дорога, даже несмотря на то, что она смешила и порой отталкивала его своими грубыми мещанскими замашками. И все-таки он вынужден был признать, что в последние дни она стала меняться. Стала более серьезной, уже не пересказывала ему новости из мира звезд или шоу «Пусть говорят». Значит, она могла отбросить все это напускное, значит, душа ее еще не окостенела. Он должен был вернуть ее расположение, должен был убедить ее быть прежней, юной, искренней, отзывчивой, способной на глубокие чувства.

Вдобавок ко всему на Костю давила его собственная ложь. В груди было тяжело и тесно из-за нее. Пришла пора признаться самому себе. Он глубоко вздохнул, глядя в грустные глаза Алины, сияющие каплями отражавшихся в них звезд. Он казался себе неискренним, неестественным, подленьким, трусоватым. То липкое ощущение грязи, что преследовало его с момента начала отношений с Тоней, было не просто чувством вины, не просто стыдом за то, что опустился до уровня такой вульгарной женщины. Нет, та липкая грязь была – его отношение к себе. Он не видел в себе настоящего человека.

Почему-то, то ли дело в воспитании, то ли в советских корнях, то ли в советской и русской культуре, он всегда верил в то, что нужно быть настоящим человеком, и страшно – им не быть. И вот теперь он им не был. Значит, самое плохое случилось с ним. Было глупо снова винить во всем жену. Нужно было нащупать путь назад, в прошлую жизнь, к прошлому «я».

– Ты не замерзнешь здесь? – спросил он нежно, потрогав кисть ее руки, словно проверяя, холодная она или нет.

– Нет, не замерзну, – нервно засмеявшись, ответила Алина.

Костя сел на диван рядом с ней и положил руку на спинку дивана так, чтобы почти приобнять ее. И тут же снова подумал, что он изменился. Недавние события, его интрижка, тайные встречи, ложь то одной, то другой женщине все-таки непоправимо изменили его. Он не чувствовал в себе целостности. Он знал, что в любой момент его может накренить то в одну, то в другую сторону. Он по-прежнему был способен на низость, на пошлые мысли. От этого он то ли вздохнул, то ли проскрежетал зубами.

Алина не поняла этого звука и настороженно посмотрела на него: «Неужели будет опять ругаться?» – пронеслось у нее в голове. Она так устала от ссор.

Но он улыбнулся ей и прильнул губами к ее волосам. Костя сделал глубокий вздох, уже без скрежета, без внутренней досады. Это был легкий, мечтательный вздох. Алина расслабилась. Его мужской запах без привычных дезодорантов и туалетной воды показался ей таким родным, совсем не отвратным, и она слегка наклонилась к нему, чтобы положить руку ему на живот.

Вскоре после омерзительной сцены на лестничной площадке к Кате пришла учительница из школы, но девочка сама открыла ей дверь и провела к себе в комнату. Юля заперлась в спальне и не выходила оттуда, а Антон, поначалу переживавший из-за случившегося, походил суетливо по гостиной, а затем лег на диван, закрыв лицо руками, словно его раздирали противоречивые мысли. Минут через десять он убрал ладони с лица, протяжно зевнул и от скуки включил телевизор.

Через час он захрапел, проснулся внезапно от своего храпа, заволновался вдруг о жене, открыл ложкой замок в спальню. В полумраке ее не было видно – кровать была застелена, около зеркала тоже никто не сидел. Сделав несколько шагов вглубь, он стал четче видеть предметы вокруг. Он нашел Юлю, сидящую на полу за кроватью. Она сидела, словно парализованная, уставившись неподвижным взглядом в полумрак.

– Юль, ну хватит плакать тут, – сказал Антон как можно мягче, – пойдем уже.

– Я и не плачу, – ответила хриплым голосом Юля.

– Не плачешь? – удивился Антон.

– А что толку плакать? – ответила Юля. – Ты думаешь, я из-за себя, что ли, переживаю? Будто мне есть дело до того, что ты изменил