Случай Растиньяка - Наталья Миронова

– Прекрати, говорю, – повторила Катя.

Но Канаша никак не могла остановиться.

– Ну как же так? Я же готовила! Вот, попробуй вот этого салатика, он с орехом. Тебе же орехи можно? Ну поешь, что ты сидишь, как засватанная?

– Он с майонезом, – прошептала красная от смущения Маша Агафонова. – Мне с майонезом нельзя.

Ей было неловко, стыдно, что она привлекает к себе всеобщее внимание.

– Ну, подумаешь, капля майонеза! Нельзя же так – ничего не есть! А зачем тогда в гости ходить? – наивно выпалила Канаша.

Как на грех, ее слова пришлись на паузу в разговоре и прозвучали в полной тишине.

– Да, Канашка, умеешь ты гостей принять. Машенция, – скомандовала Катя, – пошли отсюда.

Они поднялись из-за стола и двинулись в прихожую.

– Девочки, вы чего? – испугалась Канаша. – Хотите мне день рождения испортить?

– Это не мы тебе, это ты нам день рождения испортила, – повернулась к ней Катя. – Машку вон до слез довела. Так что, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Да не реви ты, балда, – добродушно выругала она плачущую Машку. – То ли мы в жизни теряли? Привет, Канашка, будь здорова, расти большая, но умная.

И они ушли.

– Что за вопрос? Конечно, можно, – обрадовался Герман. – Просто не обращайте на меня внимания… Ах да, это я уже говорил. Расскажите мне лучше об этом Тимуре. Откуда он?

– Из Черкесска. Зачем рассказывать, вот сейчас он выйдет, и вы сами все услышите.

Они сделали заказ, Герман заказал Кате вина.

– С вами хорошо ходить по ресторанам, Герман, – улыбнулась ему Катя. – Вы всегда трезвы, до дому довезете, если что.

– Вот и давайте ходить почаще.

Катя не успела ответить. В зале свет приглушили, зато осветилась эстрада. На сцену вышли трое, двое с гитарами, один с мандолиной. В середине оказался один из гитаристов – худенький, изящный очкарик, весь затянутый в черное с головы до ног. И началось.

Это была совсем не такая авторская песня, какой Герман ее себе представлял. Современное звучание, сложная, богатая мелодика, элементы джаза и рока, стремительные ритмы, виртуозные инструментальные вставки. Но главное, как и положено в авторской песне, тексты. Постмодернистские тексты, тянущие за собой целый шлейф ассоциаций с Библией, советскими штампами, русской и мировой литературами и в то же время легкие, как птица.

Прежде всего это было весело. Местами – безумно смешно. Поражаясь точности сравнений и логических ходов, Герман вместе со всеми сгибался от хохота, услышав, например, в песне о московских пробках:

Ну что, челюскинцы, застряли?

Или про Северную Корею:

Там по правилам ездят все десять машин!

Были песни-фельетоны, как у Галича. Герману страшно понравился «Кошачий блюз» – удивительно точный социально-психологический срез общества. Открытого пафоса – «До чего ж мы гордимся, сволочи» – не было, но даже в самых веселых песнях проскальзывала затаенная боль. А когда Тимур Шаов спел по просьбам собравшихся песню «Отцы и дети», Герман заметил в глазах у Кати слезы. Он осторожно взял ее за руку и спросил шепотом:

– Что-то не так?

– Нет-нет. – Катя улыбнулась, хотя Герман видел, что через силу. – Все в полном порядке. Просто вспомнила о неприятном, не обращайте внимания. Вам нравится?

Она кивком указала на эстраду, где исполнители подстраивали инструменты перед следующим номером.

– Очень нравится! А можно мы перейдем на «ты»?

– Можно, – улыбнулась Катя и шутливо чокнулась с ним томатным соком.

Шаов спел и объявил перерыв.

– Я его никогда раньше не слышал, – признался Герман и перечислил Кате свою любимую четверку.

– Как? – удивилась Катя. – А Городницкий? А Ким? А Луферов? А Щербаков? А Егоров? А Вероника Долина?

Герман сокрушенно признал, что творчеством упомянутых бардов не увлекается, а кое-кого даже по имени не знает.

– У Вероники Долиной, между прочим, есть песня о поволжских немцах – «Караганда – Франкфурт».

– Правда? Я не знал…

– Ее можно найти в Интернете, – подсказала Катя.

– Найду, – пообещал Герман и попытался объяснить, почему так любит Галича: – Все как ты говоришь… Галич – это близко лично мне.

– Я понимаю. И все-таки это не повод отгораживаться от других. Кстати, Тимур Шаов тоже выше всех ставит Галича. И песня у него есть… я уже говорила. «Переслушивая Галича». На самом деле она называется «Иные времена», но все говорят «Переслушивая Галича».

Тимур вернулся со своими аккомпаниаторами. Многие писали ему записки из зала. Катя тоже вынула из сумки блокнот, оторвала чистый листок и что-то написала. Записку передали на сцену.

– «Спойте, пожалуйста, «Иные времена» для моего друга, – прочитал бард. – Он любит Галича, а вас сегодня слышит в первый раз». – Дав залу отсмеяться, он улыбнулся и добавил: – Ладно, я спою. Приводите побольше друзей.

И он запел:

А бабка все плачет, что плохо живет —

Какой неудачный попался народ!

Отсталая бабка привыкла к узде:

Ты ей о свободе, она – о еде.

Ты что же не петришь своей головой:

На всех не разделишь продукт валовой!

– Это ты? – прошептал Герман, пока публика хлопала. – Ты записку написала?

– Я, кто ж еще? Тебе понравилось? Песня понравилась?

– Потрясающе. Ты вообще возьми меня на поруки, а то я жутко темный. Ни в Джотто ни черта не смыслю, ни вот в бардах…

– Ну почему же? Ты выбрал лучших из лучших.

Они сидели, слушали песни, переговаривались шепотом, но думали об одном и том же. Об этом – о самом главном – не было сказано ни слова. Но Герман исподтишка жадно разглядывал вблизи ее сливочную кожу, полные губы, ямочки на щеках. Глаза в полутьме стали черными и блестели чувственным, прямо-таки вампирским блеском, поэтому она казалась доступной, и ему приходилось сдерживаться, напоминать себе, что на самом деле это она швырнула его взглядом чуть ли не на другую сторону улицы.

Кате тоже приходилось сдерживаться. Она вглядывалась в лицо Германа, такое грозное, опасное, манящее… Насчет вертикальных морщинок на лбу, залегших у самого основания бровей, она оказалась права: они не разглаживались. Но ей хотелось попробовать. Потереть, помассировать их пальцем, прогнать. И еще – провести ладонью по ежику льняных волос у него на голове, по этому короткому ежику, послушно повторяющему форму черепа. Наверняка они колются, эти волосы, стоящие торчком, такие же упрямые, как подбородок. Ладони будет щекотно… Очень хотелось попробовать.

– Я даже не все слова понял, – пожаловался Герман уже после вечера, когда повел ее домой. – Особенно в этой, где хиппи на хромом ишаке. Что он там писал на стене?