Случай Растиньяка - Наталья Миронова

– И еще разок не помешает.

Он и вправду не был грязным. От него пахло масляными красками, скипидаром, но это были хорошие, чистые запахи. Пахло и водкой, и каким-то жутким табачищем, но тут уж ничего не поделаешь.

Катя отыскала в шкафу чистый трикотажный костюм, вручила Борису, вытолкала его в ванную, а сама перестелила простыни.

– Эти я в прачечную сдам, – сказала она, когда Борис вернулся. – А ты вытащи отсюда мешок с мусором, мне не поднять.

Он покорно ухватил пятидесятикилограммовый мешок и выволок на лестничную клетку.

– Ну, я, пожалуй, пойду, – сказала Катя.

– А я останусь как дурак с чистой шеей?

Он потянулся к ней, и Катя не отстранилась. Она и сама не смогла бы объяснить, что на нее нашло, зачем ей это надо. Жалко его было. Жалко до слез непутевого, несчастного дурня, талантливого, может быть, даже гениального, но палящего себя с двух концов обалдуя. Катина мама говорила про таких: «Умная голова дураку досталась».

Катя осталась с ним. Потом, уже поздним вечером, с трудом выбиралась из нелепого глухого района, где ни автобусы ни черта не ходят, ни до метро на своих двоих не дойти, ни машины не поймать. Катя все-таки поймала наконец какие-то подозрительные «Жигули», попросила довезти до метро «Динамо». Водила запросил двести рублей. Грабеж среди бела дня. Точнее, среди темной ночи. Но Катя не стала спорить.

После этого приезжала уже сама, не дожидаясь, пока Борис ее позовет. А он звал. Мог неделями не вспоминать о ней в своих черных запоях, а потом звонил на мобильный и с пьяными слезами в голосе говорил:

– Ну ты где? Ну ты же знаешь, я без тебя не могу!

Катя старалась не дожидаться этих вызовов: Борис мог позвонить и среди ночи, ему все было едино. Она приезжала, убирала, готовила, пыталась его кормить… Ему ничего не было нужно, кроме сигарет марки «чужие», крепкого кофе и водки.

Бороться с этим? Увещевать? Катя прекрасно понимала, что все бесполезно. Больше всего она боялась тех минут, когда у него появлялся фиксированный взгляд, устремленный в одну точку. Точкой могла послужить смятая бумажка на земле или брошенный окурок, лужица, трещинка в тротуаре, все, что угодно. Катя уже знала, что в такие минуты он мысленно закладывает вираж вертолета, рассчитывает траекторию, сектор обстрела, обзор, прицел. Он много раз объяснял ей с педантичным упрямством пьяницы, как это делается. Она не понимала ни слова, но слушала. Старалась подгадать момент, когда можно будет его отвлечь.

Они ходили вместе на разные выставки, и каждый раз кончалось одним и тем же. Или Борис ввязывался в драку, или – вираж, обзор, прицел, сектор обстрела… «Я – Чарли, я – Чарли, как слышите меня, прием…» – мысленно добавляла Катя.

Когда на Бориса нападала охота писать, Катя была ему не нужна. Но она и не мешала: тихонько приходила в мастерскую, прибиралась, варила кофе. Сидела и смотрела, как он работает. На это стоило посмотреть: словно некая незримая сила двигала Борисом, водила его рукой, когда он наносил краску на тонкий лист оргалита. Катя даже сделала с него несколько карандашных набросков, но про себя признала, что это тот самый случай, когда нужна кинокамера.

Бывало, и нередко, что Борис наносил краску руками, размазывал пальцами. Катя рассказала ему, что так поступали многие, в том числе и Рембрандт. Например, на знаменитой картине «Возвращение блудного сына» можно увидеть на одной из босых пяток стоящего на коленях сына, прильнувшего к отцу, оттиск большого пальца Рембрандта.

Борис страшно возбудился по этому поводу и все свои картины, даже написанные давно, пометил отпечатком большого пальца в уголке.

По большей части он ее не замечал. Иногда просил сбегать за водкой, и Катя покорно шла в магазин. Борис не читал писем Ван Гога, он вообще мало что в жизни читал, но мог бы, как великий голландец, сказать, что алкоголь помогает ему достигать чистоты и пламенной яркости красок.

Как и все пьяницы, любовник он был никудышный. Их редкие соития не доставляли Кате ни малейшего удовольствия, но она жалела его и терпела. Иногда Борис закатывал дикие скандалы, потом приползал на коленях со слезами. Катя прощала. Однажды, опасаясь, что она его не простит, он подарил ей свою картину. Для Бориса эта картина была, пожалуй, скромных размеров, и в ней господствовало редкое для него жизнерадостное настроение.

Катя приняла подарок. Борис никогда никому ничего не дарил, а тут вдруг… Но зная нрав мужа, она отвезла картину к родителям. Догадывался ли Алик, что у нее кто-то есть? Катя не задавалась этим вопросом, ей было все равно. Сам Алик ничего такого не говорил, ни о чем не спрашивал. Но встречи с необузданным художником, как ни были редки, все больше становились Кате в тягость. Надоели его грубость, невольная, бессознательная жестокость.

Борис не понимал никаких обязательств, слова «работа», «сын» были для него пустым звуком. Он жил в своем мире, стремился к признанию, но, будучи худшим врагом самому себе, делал все возможное, чтобы оттолкнуть почитателей. В артистической тусовке его картины считались слишком «хардкор»[11]. Они и вправду производили гнетущее впечатление. Более светлые кое-кто хотел бы купить, но Борис, как всегда, требовал все или ничего.

Постепенно Катя начала от него отдаляться, приезжала в мастерскую все реже. Когда Борис звонил, отговаривалась занятостью. Потом страшно винила себя. В ретроспективе ей казалось, что все можно было предвидеть, исправить, предотвратить…

Их тяжелая, безрадостная связь длилась всего около полугода, они уже совсем вроде бы перестали видеться, но окончательного разрыва, какого-то финального объяснения не было, еще сохранялась, казалось ей, возможность съездить на опостылевшую Верхнюю Масловку…

В одной книге она прочитала, как американский писатель Трумэн Капоте, тоже крепко злоупотреблявший бутылкой, однажды до того напился во время авиарейса, что его пришлось «слить из самолета». Вот и Борис Татарников в своем пьянстве постепенно достиг жидкого состояния. А когда достиг, выплеснул себя в окно. В то самое окно с выломанным запором, которое он один умел открывать грубой силой.

Катя узнала о случившемся из новостей по телевизору. Ей никто ничего не сказал: никто ведь не знал, что она имеет какое-то отношение к самоубийце. Она поехала на Масловку. Дверь мастерской была опечатана. Тогда Катя пошла в домоуправление. Там ей дали телефон хозяина мастерской, уехавшего в Италию, на виллу Абамелек. Он просил звонить в экстренных случаях, но у домоуправления денег не нашлось на международный звонок, а не самая богатая в мире Катя Лобанова позвонила.

– Вот черт, как некстати, – подосадовал хозяин мастерской, художник академического направления. – Ну никак я не могу сейчас приехать. Думаете, вилла в нашем распоряжении? Да у нас тут закуток, люди годами ждут такой возможности. Вот что: я вам дам телефон поверенного, у него генералка, не сочтите за труд, созвонитесь с ним, а? Я вам буду по гроб обязан.