Случай Растиньяка - Наталья Миронова

– Ладно, забыли, – легко согласилась Катя. – Но больше не морозь. Ты кофе-то будешь?

Кофе был уже вот он, тут, дразнился вкусным запахом, но до Германа опять не сразу дошло. Он заставил себя мобилизоваться. Не дай бог, она решит, что он и вправду идиот со справкой, как Швейк.

– А, да, спасибо. С удовольствием.

Кухня небольшая, не то что у него дома – хоромы, а не кухня! – но все есть. Плита с вытяжкой, холодильник, сервант, навесные шкафчики и даже столик под скатертью, а не клеенкой, как у него, и два стула.

Они выпили кофе. Оба молчали, между ними повисло нечто… Герман назвал бы это пониманием. Он лишь отчаянно надеялся, что понимание обоюдное, что Катя чувствует то же самое: немой уговор. Напряжение нарастало, и Герман знал: первый шаг придется делать ему.

Сделал не вовремя. Катя легко уклонилась от объятий:

– Не люблю оставлять грязную посуду.

Герман покорно ждал, пока она мыла чашки и турку. Лица он не видел, но чувствовал, что настроение не пропало, что все еще возможно.

Пока они возвращались в галерею, Катя еще думала, что надо бы его проверить. Он расплатился карточкой, по карточке многое можно узнать о человеке. И он сказал ей, где и кем работает. Наверняка он есть в Интернете. Можно посмотреть…

Но ей не хотелось его проверять. Он ей понравился, хотя временами говорил глупости. Понравился, даже несмотря на это. Мало того, Катя чувствовала, что он говорит глупости как раз потому, что и она ему нравится. Ничего, это можно простить. Не будет она его проверять. Так хочется ни о чем не думать, просто почувствовать себя свободной… Почувствовать себя женщиной.

Катя вытерла руки полотенцем и повернулась к нему. Не будет она разыгрывать недотрогу. Он может что-то предложить? Она этого хочет. Вот и весь разговор. У нее уже был опыт супружеской измены. И она ничуть не раскаивалась.

* * *

С Борисом Татарниковым Катя познакомилась на вернисаже. Ах, вернисаж, ах, вернисаж… Только там не было портретов и пейзажей, Этери устраивала на Арт-Стрелке выставку современных художников. Татарников был одним из них, хотя его никак нельзя было назвать одним из многих.

Борис Татарников был самоучкой, за холст (он, впрочем, предпочитал оргалит) и кисти взялся после Афганистана, откуда вернулся с тяжелым ранением еще в 1984 году.

Война ударила по нему страшно. Он бомжевал, работал грузчиком, дворником, истопником, мусорщиком… Родом был из-под Смоленска, но жил в Москве, хотя так и не получил московской прописки. Плевал он на все эти условности. Где жить, что есть… Жилье всегда где-нибудь да находилось, еда его вообще мало волновала. Он пил. Пил горько, отчаянно, целеустремленно и планомерно, с особой жестокостью изничтожая себя.

Никто точно не знал, когда и как Татарников начал писать картины. Нрав у него был – оторви и брось. Вероятно, на мысль о творчестве его навела работа. Борис не брезговал никакими занятиями и, помимо прочего, сколачивал подрамники кому-то из художников. Может быть, посмотрел, как другие малюют, и, подобно бандиту Промокашке в культовом фильме «Место встречи изменить нельзя», сказал себе: «Ха! Это и я так могу!» Как бы то ни было, действовал он точно по завету Сандро Элиавы: ничему не учился и никому не подражал. Просто начал писать. Это была своего рода отдушина: война выходила из него живописью.

Так родился художник Татарников. Живопись его была грандиозна, причем отнюдь не только и даже не в первую очередь размерами оргалитовых листов, хотя его тянуло к масштабности и монументальности. Он выплескивал на громадные листы страсть и боль, ужас и ненависть войны. Все, чего не могла заглушить водка. Никогда ничего не изображал: его картины были беспредметны и представляли собой жуткое столкновение цветовых пятен. Но он не марал полотно абы как, в его безумии была система, хотя сам художник не смог бы выразить словами, что его заставило накладывать мазки так, а не этак.

Иногда у него бывали просветления, и он писал другие картины – по-прежнему абстрактные, но радостные, красивые, веселые. Впрочем, он, наверно, прибил бы любого, кто посмел бы ему в лицо назвать их декоративными. Просветления бывали редко. Для этого требовалось, чтобы утренняя порция опохмелки легла на душу как-то особенно легко и нежно, чтобы, как говорили пьяницы, «прижилась».

Больше всего на свете Татарников боялся мук похмелья. Обычно мужики сколько водки с вечера ни запасут, все равно до утра не хватает. А Татарников маниакально прятал чекушки и мерзавчики от самого себя, потом, как белка, половины своих заначек не находил, но ему и оставшейся половины хватало, а об остальном он не горевал. Когда-нибудь другой бедолага найдет, выпьет, вспомянет его добрым словом.

Его заметили. Еще при советской власти в художнической тусовке его стали называть «красным Поллоком» и «красным Ротко»[9]. Борис не обращал внимания. С Поллоком его больше всего роднила склонность к пьяным дебошам. С Ротко… тоже пьянство, да и конец его ждал тот же. Стремился ли он к пониманию? Он и сам не смог бы ответить. Но продажной попсы терпеть не мог, в компаниях, на выставках начинал задираться, а потом и бушевать. Его выпроваживали со скандалом, но неизменно приглашали опять. Ничто так не подогревает интерес к выставке, как шумная сцена с пьяными слезами, матерщиной, дракой и милицейскими свистками.

У Татарникова было странное отношение к собственному творчеству. Множество оргалитовых листов терялось безвозвратно при переезде с места на место, Борис о них забывал, но уж в те, что были у него на глазах, вцеплялся мертвой хваткой. Может, он согласился бы на большую персональную выставку, но ему никто не предлагал. Никто не хотел связываться. Парень скандальный, характер жуткий, может в последний момент подвести, передумать, ну его к лешему!

Прецеденты уже были. Как-то раз один предприимчивый арт-дилер нашел пару забытых им картин и попытался выставить без его ведома. Борис узнал, ворвался на выставку, устроил страшную бучу и в результате, под щелканье и вспышки фотокамер, ушел со своими картинами, волоча их за собой и посылая всех к той самой матери для совершения детородной функции.

Поэтому можно было считать чудом, что Этери удалось уговорить Татарникова выставить одно из полотен. Он всегда действовал по принципу «все или ничего», причем, если выбор зависел от него, неизменно выбирал второй вариант.

На вернисаж он явился уже на взводе, но какое-то время держался, хмуро поглядывая на публику исподлобья тяжелым несфокусированным взглядом алкоголика. Публика подобралась, можно сказать, своя: это же Арт-Стрелка! Пирамида холодильников и стиральных машин, голый дядька с красным знаменем, группа «Синие носы», видеоарт, перформанс, коллаж и прочее веселое непотребство.

Татарников всегда ходил в камуфляже с множеством карманов, по которым распихивал мерзавчики – маленькие, на полстакана, бутылочки водки. Время от времени он прикладывался прямо у всех на виду, начисто игнорируя предлагаемое официантами шампанское, и наконец набрался до кондиции. А набравшись до кондиции, высмотрел себе жертву: начал задирать какого-то томного «вьюношу», типичного хипстера в двухцветных ботинках, изысканно потертых по заранее обдуманному плану джинсах и оксфордской рубашке филь-а-филь, не рубашке даже, а блузе, тканной из двух разноцветных нитей.