Черное платье - Мария Шкатулова

— Что со мной? Как я тут оказалась?

Лена наклонилась к ней и поцеловала:

— Не волнуйся, сейчас уже все хорошо. Представляешь, прилетаю позавчера в Москву, звоню тебе и вдруг слышу голос Виктора. Что, говорю, вы делаете у моей подруги? А он мне: живу, говорит. Представляешь? Что я должна была думать? Я ведь звонила ему месяц назад из Парижа сказать — что я скоро приеду и чтобы он подыскивал себе квартиру. И он мне ничего не сказал. И вдруг — на тебе. Я сперва даже обрадовалась: подумала, что ты с ним… Ну, не буду, не буду, — торопливо добавила Лена, заметив, что Наташа поморщилась. — Так вот, он мне все и рассказал — и про маму, и про Сережу, и про квартиру. Представляю, каково тебе пришлось… С квартирой ты, конечно, поторопилась, надо было попросить у кого-нибудь в долг, у того же Виктора, например, а я бы приехала и дала тебе денег на Сережу. А ты мне даже не позвонила! Ладно, лежи спокойно, я все понимаю, ты торопилась, но нельзя же совершать такие необдуманные поступки. Но ничего, все образуется. Поправишься, отвезу тебя домой. Отвезу сама, если успею растаможить машину. А я, представляешь, сто раз звонила тебе из Парижа: никто не подходит. Думаю, что стряслось? Виктор сказал, что у тебя телефон не работал, а я там с ума сходила. Наташка, ты бледная, тебе надо в себя прийти. Вот вернется Сережка, и поедем к моим старикам в деревню, на все лето. Там, конечно, тесно, но это же лучше, чем сидеть в Москве? Сегодня, слава Богу, наконец-то тепло. Говорят, в Москве был очень холодный июнь? Тебе дадут отпуск за свой счет? Ну, не плачь, я что-то не то сказала? Теперь тебе плакать нельзя, надо думать о ребенке. Сережка когда вернется?

— Недели через две.

— Вот и прекрасно. Тебе надо за это время поправиться. Хочешь, я поживу у тебя? Или, может быть, сразу отвезти тебя к моим старикам? Мама будет очень рада, ты же знаешь. А потом вместе съездим встретить Сережку. Или у тебя другие планы? Дома у тебя все в порядке, я все убрала. Ключи у меня. Дверь починили.

— Какую дверь?

— Здрасте… А как я, по-твоему, к тебе вошла? Я же говорю: позвонила тебе на Сивцев Вражек, подходит Виктор, рассказывает, что произошло, говорит, что ты осталась дома одна в жутком состоянии и никого не хочешь видеть, что телефона у тебя нет и так далее. Ну, я взяла у него адрес и помчалась к тебе. Звоню в дверь — тишина. А я чувствую, понимаешь, чувствую, что ты дома. Ну, думаю, или спит, или совсем плохо. Звоню, кричу тебе через дверь — толку никакого. Ну я и пошла за слесарем. Слесарь ни в какую: не буду открывать — и все. Я ему такое устроила!.. Позвала соседей, чтоб сви-детелями были, паспорт показала, сказала, что если ты там умрешь, то виноват будет он, ну и, конечно, сунула ему. Врываюсь в квартиру, а ты на диване, без сознания, в крови… Вызвала "скорую". Наташка, Наташка!. Ты представляешь, что бы было, если бы я не приехала и не заставила этого идиота взломать дверь? Умереть ты, может быть, и не умерла, а вот ребенка бы точно потеряла. Разве так можно?

— Какого ребенка? — голос у Наташи был слабый, какой-то надтреснутый.

— Как какого? Твоего!

— Какого ребенка? О чем ты говоришь? — Наташа попыталась приподнять голову.

— Господи, твоего ребенка, которого ты ждешь… — Лена разинула рот. — Наташка, подожди, ты что, ничего не знала? У тебя уже почти двухмесячная беременность. К тому же ты, наверное, простудилась на кладбище. Врач сказал, что у тебя чуть не случился выкидыш, вероятно, из-за пережитого стресса. Так бывает… Но как ты могла об этом не знать? Наташка, что с тобой, тебе плохо? О Господи… Сейчас позову сестру.

Наташа открыла глаза:

— Не надо… Со мной все в порядке.

— На вот, выпей воды.

Наташа отстранила протянутый ей стакан и отвернулась.

— Наташка, ты прости меня, я такая дура. Но я была уверена, что ты знаешь. Как же ты… как же ты могла не заметить?

— Со мной было что-то не то, но я не придала этому значения. Я была уверена, что это из-за того, что… — у нее задрожали губы. — Столько всего случилось за это время…

— Да знаю, знаю, молчи. А твой француз, он, значит, тоже ни о чем не догадывается?

Наташа, не поворачивая головы, раздельно сказала:

— Нет больше никакого француза.

— То есть как это — нет? Он приезжал в Москву или не приезжал? Вы что, поссорились?

— Нет.

— Тогда что?

Наташа повернула голову и посмотрела на подругу:

— Потом поговорим.

— Что значит — потом? Я вовсе не собираюсь тебя доставать, но ведь надо же что-то решать с ре… с твоей беременностью? Ты уверена, что не наделаешь очередных глупостей?

— Уверена. Прости… я хочу побыть одна. Не сердись…

— Хорошо, я пойду. Да ладно, Господи, я не обижаюсь. Я же представляю, каково тебе сейчас. Вот ты никогда меня не слушаешь, а я ведь тебе говорила! Ладно, ладно, не буду. Но имей в виду, у тебя есть сын. И сейчас он нуждается в тебе как никогда. Хочешь, я поговорю с врачом? У тебя ведь уже большой срок… Все, все, ухожу. Тогда завтра я приду, и мы все решим: раз уж ты все равно оказалась в больнице, надо этим воспользоваться.

— Ты кому-нибудь говорила об этом?

— Нет, конечно, кому я могла сказать?

— И не говори.

— Господи, конечно, я никому не скажу, не волнуйся. Все, Наташка, до завтра. Я тут тебе оставила поесть, в тумбочке — сок, фрукты, еще кое-что. Пока.

Лена поцеловала подругу, сняла халат и вышла из палаты.

"Ребенок… У меня будет ребенок… Его ребенок. Господи, прости меня. Я проклинала тебя за то, что ты забрал маму, я отреклась от тебя, а ты подарил мне ребенка от человека, которого я люблю, который был моей последней любовью. Благодарю тебя, Господи. Значит, так было нужно, значит, ты простил меня…"

Ни на минуту у нее не возникло сомнения, оставлять или не оставлять ребенка. Конечно, она его оставит, что бы ни говорила Ленка или кто-то еще. Разве может быть иначе? И разве может иметь значение то, что она одна? Конечно, нет. Ведь она любила Филиппа. И почему — любила, она и сейчас его любит. Она любит того Филиппа, которого помнит, а другого, того, кем он оказался, она не знает и не хочет знать. Значит, она простила его? Простила или не простила, дело не в этом. Дело в том, что она не хочет жить с этим ужасом в душе. И как хорошо, что она обо всем узнала после того, как рассталась с ним, что между ними не было объяснений, упреков, слез, что им не пришлось смотреть друг на друга злыми глазами. Она будет помнить его таким, каким он был с ней там, в Париже. Он подарил ей несколько дней счастья. И каким бы он ни был, эти несколько дней он любил ее или делал вид, что любил, неважно — все равно она была счастлива. Теперь она знает, что никогда больше не увидит его, но это неважно… Все это совершенно неважно, потому что теперь она не одна.

Она лежала на продавленной больничной койке, закрывшись одеялом с проштампованным пододеяльником, и считала, сколько времени осталось до рождения ребенка. "В начале февраля. Да, в начале февраля у меня родится девочка, и я назову ее Зиной". И на ее худом и бледном лице появилась едва заметная дрожащая Улыбка.